Первые номера возрожденного "Уайт Крисчен Минитмен" были такими же нечитаемыми, как и прежде. Но тут произошло чудо. Вместо четырех страниц "Минитмен" стал выходить на восьми. Хорошая бумага, чистый шрифт и качественный набор сделали газету броской и привлекательной. Зубные диаграммы уступили место фотографиям с мест различных событий, на страницах замелькали даты и подписи со всего света.
Ларчик открывался просто. И ясно. Джоунза завербовала и финансировала пропагандистская служба расправляющего плечи гитлеровского третьего рейха. Новости, снимки, карикатуры и передовицы поступали в его газету прямиком из Германии, с нацистской пропагандистской мельницы в Эрфурте.
Не исключено, кстати сказать, что изрядную долю самых грязных из этих материалов я сам и писал.
Джоунз продолжал пропагандистскую деятельность в пользу Германии даже после вступления США во вторую мировую войну. Арестовали его лишь в июле 1942 года. Джоунзу и еще двадцати семи подсудимым были предъявлены обвинения в;
"Заговоре с целью подрыва боевого духа и лояльности личного состава сухопутных и военно-морских сил Соединенных Штатов и всего народа Соединенных Штатов, а также их доверия к официальным лицам страны и приверженности республиканской форме правления; заговоре с целью узурпации и злоупотребления свободой слова и печати для распространения изменнической пропаганды, исходя из убеждений в том, что любая страна, предоставляющая своим гражданам свободу слова, остается бессильной защитить себя от врагов, рядящихся в патриотов и стремящихся затруднить, осложнить, подорвать и уничтожить нормальный процесс отправления функций республиканского образа правления под личиной честной критики; заговоре с целью лишить правительство Соединенных Штатов верности и доверия личного состава сухопутных и военно-морских сил и народа в целом и тем самым подорвать возможности правительства защищать народ и страну от вооруженной агрессии извне либо от внутренней измены".
Джоунза признали виновным и приговорили к четырнадцати годам, из которых он отсидел восемь. В 1950 году вышел из тюрьмы в Атланте состоятельным человеком.
Жидкость для бальзамирования "Виверин" и зубной эликсир "Джингива-Тру" пользовались на рынках товаров этих групп преобладающим успехом.
В 1955 году он возобновил издание "Уайт Крисчен Минитмен".
Еще пятью годами позже преподобный Лайонелл Дж. Д. Джоунз, доктор богословия и медицины, полный жизни почтенный политический деятель, шустрый и ни о чем не сожалеющий семидесятилетний старик, почтил меня визитом.
Зачем я удостоил его столь подробной биографии со всей подноготной?
Затем, чтобы противопоставить себя дремучему полоумному расисту. Я не дремучий и не полоумный.
Те, чьи приказы я исполнял в Германии, были такими же дремучими и полоумными, как доктор Джоунз. И я это знал.
Но их приказы исполнял все равно.
Прости меня, Боже.
Джоунз нанес мне визит неделю спустя, после того как я впервые получил столь огорчительную почту. Я пытался повидать его первым — ведь гнусный листок издавался в двух шагах от моего чердака, вот я и отправился в редакцию требовать опровержения.
Джоунза не оказалось на месте. Вернувшись домой, я обнаружил в ящике целую пачку писем, в основном от подписчиков "Уайт Крисчен Минитмен". В основном о том, что я не забыт и без друзей не останусь. Женщина из Маунт Вернон, штат Нью-Йорк, сулила мне Трон Небесный. Человек из Норфолка провозглашал меня новым Патриком Генри. Женщина из Сент-Пола прислала два доллара, чтоб мне было на что продолжать свое благородное дело. И извинилась — последние прислала, больше нет. Человек из Бартесвилля, Оклахома, приглашал меня бросить Нью-Йорк и поселиться в их Божьем краю.
Я и представления не имел, как Джоунз обо мне пронюхал.
Крафт тоже изумлялся. То есть делал вид. Ему-то изумляться было нечему — это он написал Джоунзу, как анонимный патриот-единомышленник, сообщить радостную новость о том, что я, оказывается, жив. Он же и попросил Джоунза выслать подарочный экземпляр его великой газеты Бернарду Б. О'Хэа на адрес отделения Американского Легиона имени Фрэнсиса Донована.
У Крафта возникли планы на мой счет.
И в то же самое время он писал мой портрет, безусловно доказывавший, что он относился ко мне с пониманием и сочувствием, с инстинктивной симпатией, куда более глубокой, чем могла бы быть вызвана одним лишь желанием обвести простака вокруг пальца.