У погасшего костра они сидели очень близко друг к другу, глядя, как занимается заря – яркая, пронзительно-алая.
Лена дрожала.
Старый-старый Муса. Аслан Бабаев
Муса открыл глаза. В очередной раз он проснулся от неспокойного прерывистого сна. Старик позволил себе несколько лишних мгновений провести без движения (роскошь, которой не стоит злоупотреблять в его возрасте), после чего растопырил одеревеневшие пальцы, выгнул ноющую спину в неправильной формы полуовал и, наконец, поднялся с постели – если, конечно, так можно назвать сложенное в несколько слоёв старое одеяло. Чесались ноги: на лодыжках появилось несколько новых красных пятнышек – будь прокляты эти маленькие божьи букашки! Во рту было сухо, но это вовсе никакая не новость.
Муса представил, что он энергичен и полон сил. И тихонько, но от того не менее жизнерадостно, бухтя себе под нос песенку, направился к выходу из пещеры.
– Новый день! Новый День! Новый де-е-ень пришёл!
Впрочем, день ли сейчас? Вечер? Утро? Он сказать не мог. Всему виной туман. Ущелье это, пускай и извилистое, узкое, запутанное сетью из каменных лабиринтов, было самое что ни на есть обыкновенное. Но вот туман… Порой Муса гадал: касались ли хоть раз солнечные лучи этих осклизлых голых камней? Непроглядная густая муть поглощала свет, растворяла его в себе. Ущелье от этого делалось ещё опаснее. Легко можно было заплутать, легко оступиться и подвернуть ногу. Пустяк, конечно, но только не в том случае, если ты пересекаешь горы.
Муса вышел из пещеры. В нос ударил затхлый холодный воздух, но старик улыбнулся – постоянство действовало на сердце успокаивающе. Туман всё так же плотно прилегал к скалам, словно боялся, что если их отпустит, то его тут же унесёт ветром. Муса по-доброму пожурил старого своего сожителя и достаточно резво направился вдоль скалы. Он не видел ничего на расстоянии и пяти шагов, но едва ли его это пугало. Раньше, конечно, тяжеловато было приноровиться, первые десять… нет, может, пятнадцать лет? Но сейчас он мог идти и с закрытыми глазами, всё одно. Он знал каждый неровный камушек в долине, об каждый из них в своё время успел ушибить палец, каждому присвоить имя.
Муса всё шёл по изменчивой неверной тропинке – та взлетала иногда отвесно по скале, а порой камнем летела вниз, но старик точно помнил, куда она приведёт. На пути ему встретился Хитрюга. Этот чёрный в белую крапинку камушек казался с виду надёжной опорой, но на деле был самым скользким подлецом, каких только свет видывал! Когда Муса после долгого падения весь разбитый лежал на самом дне ущелья, то хорошо запомнил урок, который преподал ему Хитрюга.
– Что гордая порода, что серый булыжник – всё одно, – тихонько пробубнил он.
Наконец Муса выбрался к маленькой «рощице» (во всяком случае, так он её называл), где как раз дошли до нужного состояния кое-какие целебные растения. С нескольких куцых кустиков он сорвал пригоршню листьев – обсушить, и на чай. С другого, совсем уже лысого деревца содрал сырую кору – у нее применений много: и посуда, и растопка, и загуститель, и чего только ещё.
Дальше надо спуститься на дно ущелья, посмотреть, – не принесла ли что река в сети. Затем обойти ловушки – не попалось ли что. Потом ещё для верёвок набрать высокой травки выше по склону. Срезать где-нибудь полоску буро-зеленого лишая. И много-много других дел, которые сколько не делай, не закончатся. Да, что ни говори, а лежать без движения для Мусы – самая дорогая на свете роскошь.
И так один туманный день за другим. Жизнь без радостей и без горестей. Жизнь в горном ущелье. А жизнь ли?
Муса возвращался в убежище, когда почувствовал солоноватый привкус во рту. Сомнений нет. «Это» сейчас где-то поблизости. Муса тут же сошёл с тропы, спустился во влажный овраг, затаился. В груди что-то болезненно съёжилось, задрожали руки, на лбу выступил холодный пот. Прямо сейчас, в эту самую минуту он непременно умрёт. Где-то выше по склону неспешно зацокали сотни маленьких металлических копыт. Звук этот чем-то похож был на камнепад или барабанящий по стеклу дождь. Муса не шевелился, старался даже не дышать. Костяшки его, обтёртые уже временем, сотрясала неуёмная дрожь. Против воли из груди вырывалось скрипучее хныканье. Такие звуки может издавать самый жалкий из трусов. Именно им и был в эту самую минуту Муса.