– На четвёртый день штурма Монтанера наши орудия пробили брешь в их стене. – Голос у Хельмута был бесцветный, взгляд всё так же направлен в стену или, скорее, в никуда. – Эти чёртовы бомбарды даже самую надёжную кладку превращают в порошок в считаные дни. Кинули клич. Искали смельчаков, которые первыми войдут в брешь. Я, дурная голова, возьми да согласись. – Муса не все слова понимал, хотя суть вроде как уловил. – Ну, молодой был, думал, подвиг совершу, в общем… как это… – Тут господин лыцарь запнулся. – Мы, как только зашли, – сразу взрыв. – Сбросили на нас бочку со стены. Повсюду крики, дым. Половина ребят из тех, что увязались за мной, в мгновение превратилась в труху. Я замучился потом выскребать их останки из волос, из-под ногтей, представляешь, даже в уши забилось! – Хельмут улыбнулся, как будто вспомнил о чём-то приятном. Затем осознал, что улыбается смерти товарищей, сконфузился, закашлялся. – Я уцелел только потому, что вошёл в крепость одним из первых. Погибли те, кто замешкался в проходе. Знаешь, я ведь и сам поначалу струхнул, подумал, что безопаснее пропустить вперёд человека, ну, двух. Но что-то меня толкнуло вперёд. Сам не знаю что, правда. Может, глупость? – Муса удивлённо глядел на рыжеволосого воина. В свете догорающего костра черты лица его делались удивительно благородными. Во взгляде теплилась какая-то невысказанная мудрость. – Больше всех рискуют на самом деле не те, кто смотрит опасности в лицо, а те, кто отводит взгляд, понимаешь меня? Раз уж взялся за дело, – не робей. Больше всего я уважаю в людях именно способность побороть свой страх, а уж гордая порода или серый булыжник – это дело второе.
– Как-как?
– Это такая моя придумка. В детстве ещё сочинил. Означает, что человека нельзя судить по внешности, что-то такое.
– Да, я понял.
Муса внимательно посмотрел сэру лыцарю прямо в глаза. Голубые. Большего в темноте сказать нельзя. Старик всё смотрел. Внезапно лицо его просияло. Он подошёл к исписанной именами стене. Наверное, здесь есть буквы, иероглифы, пиктограммы и идеограммы любой письменности, что когда-либо была и будет. В поисках нужного имени Муса начал водить пальцем вдоль крохотных символов. Про себя он еле слышно бормотал:
– Так-так-так, где же оно? «Иеронимус – 987», «Иезекиль – 5446», нет, это «И». – Всё так же бормоча про себя, старик подошёл к другой стене. – «Дафна – 19», «Дориан – 169», нет-нет… не здесь…
– Что ты ищешь? – озадаченно спросил Хельмут.
Не обращая на него никакого внимания, Муса продолжал поиски. Хельмут лишь пожал плечами и тихонько шепнул что-то о безумных горных отшельниках. Наконец Муса вспомнил, где искать. В один прыжок он оказался у другой стены:
– Ага, да-а-а… вот это зачеркнуто… «Валерий»… нет… – Тут он победно воскликнул: – Нашёл! – и размашисто ткнул пальцем в холодный камень.
Прямо над его ногтем было написано: «Вэл – 176». Смоченным слюной пальцем Муса аккуратно вытер кривую шестёрку и на её месте торжественно написал цифру семь.
– Вэл… – В голосе его живительным лучиком забрезжила радость.
Старик молча любовался надписью до тех пор, пока Хельмут не спросил:
– А кто эта Вэл? – На последнем слове рыцарь сделал недовольное лицо, как будто съел что-то очень невкусное.
– Ох, просто старый друг, – сказал Муса, а затем поспешил сменить тему: – Вы захватили эту «Монтанера», господин лыцарь?
– Рыцарь…
– Оу…
– Монтанер в итоге заплатил откуп, и мы ушли.
– Тогда… какой смысл?
– А не было никакого смысла… Нам дали денег и мы решили, что этого достаточно.
Снова молчание.
– У тебя очень странное имя, господин отшельник. Ты чьих будешь?
– Чьих?
– Ну, кто твои люди? На каком языке говорят?
– Ах… да я не помню. – Наконец проклятый каркающий язык Хельмута начал вспоминаться как следует.
– Не помнишь родного языка?
– Не помню, какой из них мне родной. – А может, и не было у него родного языка?
В безжизненных глазах рыцаря промелькнул интерес:
– Это как же так?
– Ну вот так. Забыл, какой из языков был первым.
– А ты чего же, много их знаешь? Языков-то?
– Да-а… наверное, все… – сказал Муса так, будто в этом решительно не было ничего необычного.