Он сжимает губы в тонкую линию. Так он кажется ещё младше, чем на самом деле.
– Ты могла бы, – предлагает он, – пойти со мной.
Она могла бы – свет, что истина так и не потушила в нём до конца, сродни огню, и он смог бы ненадолго растопить её вечную мерзлоту. Но человеческий век недолог, напоминает она себе. Разве тогда, давным-давно, она между одиночеством и непрерывной чередой расставаний не выбрала отказаться от выбора вовсе? Заснуть и ждать, пока супруг не разбудит её, пока звук его голоса не наполнит её жизнью, подобно весне, наполняющей соком почки на деревьях?
Сейчас она не уверена, было ли это на самом деле её решением. Сёстры навещали её, и с каждым разом платья их становились всё тяжелее и плотнее, и кому, как не им, было знать, что слова похожи на семена, жаждущие оказаться во тьме земли, в плодородной почве. Но, так или иначе, однажды она уже не вынесла бесконечную бессмысленность мира, порождённую отсутствием её супруга, и не думает, что что-то изменится теперь.
– Я останусь ждать здесь, – повторяет она. – Когда мой супруг вернётся, мы сделаем вино из местного винограда, и оно будет слаще мёда, алее крови.
На миг ей хочется, чтобы Кристиан сорвался, нарушил условия их сделки, сказал что-нибудь, что она не желала слышать. Чтобы с этого забытого богами мыса, с Края Света, в зелёные долины и густые леса пришли вьюги и снежные ветра. Чтобы девушка, так и не дождавшаяся винограда, смотрела в окно на белые сугробы и прозрачные сосульки.
– Он вернётся, – говорит Кристиан вместо этого. – И когда он тебя разбудит, приезжайте к нам.
На лице его странное выражение. Возможно, теперь он лучше понимает того странника, что солгал ему. Возможно, теперь он лучше понимает её, открывшую ему правду.
Он умён, этот мальчик, Кристиан, умён и осторожен. По своей воле – будь у него возможность, будь у него выбор – он никогда не оставил бы своих любимых томиться в тоске по нему. Она позавидовала бы его принцессе, если бы – нет, не проклятье; если бы то, что она любила в своём супруге, не было тем же, из-за чего тот её оставил.
Но всё же – она так благодарна Кристиану, что даже слова, чью ценность её народ всегда равнял с золотом, не в силах этого выразить.
Она привстаёт на цыпочки, чтобы поцеловать его в лоб на прощание: как брата, как отца, как детей, когда они покидали её насовсем, оставляя ей взамен каменные плиты, медленно покрывающиеся мхом. Кристиан моргает – и слёзы, прочерчивающие солёные дорожки на его щеках, застывают льдинками и падают, и разбиваются.
– А теперь иди, – велит она ему.
Много лет прошло с тех пор, когда она даровала своё благословение, но может быть ей – как и страннику, что отправил его сюда, – немного жаль: его или его принцессу, неважно. Пусть его не тронет зима, думает она, пусть лёд и мороз станут ему союзниками, а не врагами. И тогда, когда он убедится в правде, что она ему подарила, пусть они остудят его гнев, охладят его боль.
Кристиан сжимает кулаки крепче, но не пытается удержать её, когда она отступает. Поправляет сумку, наполненную виноградом, закрепляет меч на поясе и лишь бросает на неё взгляд, прежде чем отправиться обратно по их же следам.
Она следит за ним, пока он не скрывается в тумане. С каждым его шагом её воспоминания о тепле исчезают, растворяются: Кристиан словно забирает их с собой. Она не пытается удержать их – нет смысла в подделке. Тот, кто может согреть её, ещё не вернулся из своего плавания.
Мысль об этом заставляет её поспешить. Её новая вечность, новое ожидание кажутся такими заманчивыми, что она сбрасывает башмаки, ступает на мокрые камни. Те сразу же покрываются инеем, и не успевает она дойти до линии прибоя, как волны леденеют, замирают в неподвижности.
Пусть будет так, думает она с нежностью. Пусть с его корабля увидят лёд у берега и скажут ему, и он поймёт, что я жду его. И пусть он не пожелает длить нашу разлуку, пусть спустит шлюпку и на ней доплывёт – а после пойдёт пешком, быстро-быстро, потому что её лёд будет таять и трескаться под его ногами.
И тогда – думает она, опускаясь вниз, кладя голову на сложенные руки, засыпая, – я расскажу ему. Про наших детей, про детей наших детей, про Кристиана и ту, чьё имя я не знаю. И я сделаю это сказкой – лучшей из всех, единственной из всех, сказкой сказок, – и она будет непременно с хорошим концом, как все, что начинаются с поцелуя, с принца и принцессы, с встречи под омелой на ветке дуба.
Но прежде чем её разум падает в блаженную бездну пустоты, в сон настолько глубокий, что века пролетают в нём подобно дням, ей снится – мимолётным видением, единомоментным проблеском – прошлое, будущее и настоящее, переплетённые так крепко, что даже она не отделит их друг от друга. Ей снится воин, входящий на палубу корабля, блики солнца в дубовой листве её родины, ей снится мальчик, идущий назад сквозь метель, что более не способна ему навредить, и этот же мальчик, повзрослевший, с инеем на висках и новыми шрамами, заработанными почётнее, нежели падением с дерева.