— Не смотри на меня так, не я это придумал, — заявил сержант. — По мне, так гораздо проще было бы вас скрутить, раскачать за руки — за ноги, да и зашвырнуть подальше. Но господину графу видней.
Кстати, да! С третьей (или уже с четвёртой?) стороны, Пеон чувствовал во всём этом какой-то подвох, только вот не мог понять, какой.
В тот самый момент, когда он уже совсем было собрался принять какое-нибудь решение, Ястреб молнией метнулся к Пеону, вскинул руку — в кулаке у него оказалась зажата стрела с чёрным оперением. Спустя мгновение самый молодой из стражников, охнув, начал оседать на землю: ещё одна такая же стрела вонзилась ему в спину. С крыши ближайшего склада раздались вопли — один разочарованный, один радостный и ещё несколько просто леденящих душу.
— Гоблины! — истошно заорал сержант. Стражники, мигом позабыв про заложников, бросились бежать — почему-то не в сторону леса, где можно было бы укрыться за деревьями, а обратно в переулок, навстречу новым выстрелам. Ствол со Стеблем торопливо заковыляли за ними следом.
Ястреб выхватил из воздуха ещё одну стрелу, на сей раз предназначавшуюся ему самому. Раненный стражник попытался подняться. Пеон, пригибаясь, подбежал к нему, подхватил, подставил плечо, поволок к лесу. Парнишка, покряхтывая, в такт с Пеоном сосредоточенно переставлял ноги. На последнем полушаге он, наконец, поднял голову — и внезапно лицо его, до того выражавшее лишь страдальческое недоумение, перекосилось от ужаса.
Прохрипев что-то нечленораздельное, стражник с неожиданной силой отпихнулся от Пеона. Пеон потерял равновесие, оступился и упал. Точнее, полетел кубарем.
Пеон падал долго — кувыркаясь, перекатываясь, пытаясь уцепиться за ломкие ветки кустов, оцарапывая руки, ушибаясь всеми частями тела — и, наконец, относительно благополучно приземлился на мягкий травяной ковёр.
Убедившись, что остался жив и даже не получил серьёзных повреждений, он сразу же полез обратно по склону невесть откуда взявшегося обрыва. Чем выше он забирался, тем круче становился склон, пока не стал неприступной отвесной стеной. Пеон задрал голову, чтобы посмотреть, далеко ли до края, и чуть было снова не покатился на дно: края не было. Склон поднимался всё выше, выше и ещё немного выше, а потом начинал загибаться внутрь и, в конце концов, переходил в горизонтальную поверхность — как будто несколько минут назад Пеон свалился на дно гигантской кастрюли, которую тут же закрыли крышкой. На этой «крышке» тоже росли деревья (верхушками вниз), протекал, не проливаясь, ручей, а прямо над собой Пеон увидел вцепившуюся в склон человеческую фигурку. Довольно неприглядного вида: чумазую, со свежей ссадиной на щеке и с таким выражением лица, какое бывает только у человека, увидевшего в небе своё отражение.
Пеон осторожно спустился вниз, улёгся на траву, закинув руки за голову, и попытался осмыслить ситуацию. Ситуация осмыслению не поддавалась, и это не добавляло ему душевного комфорта. Не то чтобы Пеон привык всегда держать ситуацию под контролем (хотя, теоретически, положение и обязывало), скорее уж наоборот — считал себя человеком вялым, слабовольным и нерешительным. Но зато отнюдь не глупым.
Ну, по крайней мере, не узколобым и не пустоголовым: любая мысль, даже самая масштабная, размещалась в его голове с комфортом. Правда, только одна за раз, но хоть какая-нибудь мысль там крутилась обязательно. Оттого-то он так смущался и затруднялся с ответом, когда Ясноглазка в полумраке спальни вдруг нежно, но настойчиво спрашивала: «О чём ты сейчас думаешь?». Ну невозможно же объяснить любимой, что хотя в твоей голове сейчас переписывается сегодняшний указ или проговариваются завтрашние переговоры, или систематизируется ещё какая-нибудь совершенно не связанная с данным моментом ерунда, но вся эта ерунда нисколько не мешает тебе бездумно наслаждаться прелестью этого самого чудесного момента…
Тут Пеон осознал, что за последние несколько дней впервые вспомнил о жене. И устыдился. То есть не то чтобы он забывал о ней хоть на секунду… Нет, просто «помнить» и «вспомнить» — разные вещи, хоть слова и похожи.
Обычно образ Ясноглазки, который Пеон хранил в своём сердце, был для него ничуть не обременительней кольца, которое он носил на пальце. Но вот как раз сейчас этот светлый и лёгкий образ переместился из сердца в голову — и парадоксальным образом на сердце тотчас же стало тяжело, а в голове — пусто.
Пеон никогда не сравнил бы любимую с путеводной звездой — звезда всегда маячит где-то там, в недоступной вышине, где бы ты ни находился, а Ясноглазка… она тоже была для него ориентиром, но совсем другим. Только вспомнив о ней, Пеон понял, как же далеко его занесло и как глубоко он вляпался. Как будто он забрался на высокую башню и стоял там, любуясь россыпью горизонтов, не испытывая ни малейшего страха, — до тех пор, пока не глянул прямо вниз, на землю далеко-далеко под ногами, и вот тут-то с ним и приключился приступ акрофобии.