Отец не стал возражать своей матери и тут же заставил меня цыновать лыки для будущего моего изделия, показал колодку, на которой я буду плести лапти на свою ногу, ширину лыка для этого размера, и я начал рядом с отцом первый свой настоящий труд. Конечно, качество концов, изготовленных мною, было плохое. Ленты выходили непараллельными, с зарезами и задирами по сторонам, но отец меня успокаивал: «Молодец, плетухан!» А уж когда лента совсем получалась некачественной, он велел отрезать другую, приговаривая: «За лыком будешь сам ходить, тогда и научишься беречь его, резать, как следует, и цыновать».
Так я провел весь вечер со взрослыми и всячески противился, когда меня отправляли спать на полати. Потом я долго не мог заснуть из-за впечатления, которое осталось от моего первого труда рядом с отцом, сплетающим настоящие, уковыристые лапти.
Проходило много вечеров, а я все еще готовился к плетению первого лаптя. Ох, и надоело мне цыновать лыки, хоть и надо-то было всего пять концов! Но отец, приходя с работы, спрашивал: «Ну, как твои дела, плетухан?» — и нещадно забраковывал мои ленты. Бабушка Авдотья пыталась убедить отца, чтобы он смягчил свои требования, но тот был неумолим: «Взялся за гуж — не говори, что не дюж!» Наконец-то отец принял мои заготовки и стал учить меня закладывать лапоть, то есть начинать плетение: «Сначала закладывается пятка, потом ступня и уж в конце головашка; потом лапоть примеряют к колодке, натягивают на нее, передергивая все концы, которых теперь уже стало десять, — помнишь, в начале плетения их перегибали пополам?»…Не один вечер потратил отец, чтобы научить меня закладывать пятку. В его отсутствие я и сам пытался что-то предпринять, но у меня не получалось. И я плакал от злости на себя, что не справляюсь с начатым делом и что вечером отец снова будет меня ругать за неумение. Представьте, уважаемый читатель, мальчика шести лет, бьющегося за успех в деле! Царствие небесное бабушке Авдотье, которая, как могла, успокаивала меня. «Сереня, — говорила бабушка, — не все сразу получается. Вот я в девках тоже с трудом научилась вязать чулки-варежки, а теперь, вишь ты, вслепую правлю». Но меня это мало утешало, мне хотелось, очень хотелось стать плетуханом, а у самого, без помощи отца, не получалось. Отец с работы возвращался поздно: в кузнице, где он был вторым кузнецом, или, как говорили, второй наковальней, шла подготовка к весенним полевым работам. Он радовался моей целеустремленности, хотя заставлял многократно расплетать и снова заплетать лапоток, начиная с пятки, где у меня повторялась то одна, то другая ошибка. Да, еще отец открыл мне секрет, чем правый лапоть должен отличаться от левого, о чем я и думать не думал, так как обувь, которой мы пользовались в те годы, не различалась на правый и левый валенок или лапоть.
«Старик плетет лапти, старуха прядет пряжу». Эта картина неизвестного художника первой половины XIX века хранится в Государственной Третьяковской галерее.
Таким образом, не одну неделю потратил отец на обучение сына, кстати говоря, единственного: другие дети в семье были девчонки. И вот мои старание и настойчивость привели к тому, что отец остался доволен моими достижениями, и мы вдвоем перешли к следующей операции: вставили в лапоток колодку. Я начал перетягивать концы, чтобы лапоть был плотным, хорошо облегал колодку, принял ее форму. Затем приступил к оформлению головашки и плетению. Я до такой степени увлекся этим, что все мои детские мысли были о том, чтобы скорее сплести самому себе лапти, пойти в них на улицу и похвастаться друзьям. Но дело подвигалось медленно: отец не снижал своих требований к моей работе, заставляя переделывать то, что сделано с ошибками. Бабушка молилась, просила у Бога, чтобы он послал рабу Божьему Сергию много терпения в трудах…
Наконец-то настал тот день, когда я под присмотром отца и с его помощью сплел первый лапоток на свою ногу! Конечно, хоть лапоть и был похож на лапоть, в нем хватало недостатков, которые портили его вид. Тем не менее вся наша семья любовалась первым моим изделием. Бабушка несколько раз перекрестила меня и помолилась за меня перед образами с лампадкой.
Затем, по законам предков, была проведена следующая процедура: в русской печи мама развела огонь и поставила на таган* сковороду с моим лаптем. Через некоторое время лапоток превратился в горстку пепла, который собрали ложкой и закатали в хлебный мякиш. Меня заставили съесть этот колобок. Бабушка сказала, что тогда я на всю жизнь запомню, как плести лапти. Я не смел ослушаться старших и съел хлеб с золой под их одобрительные возгласы. До сих пор мне помнится сладковатый вкус сгоревшего липового лыка.
Кстати сказать, то же самое проделывали и с шерстяными изделиями, которые впервые изготовляли девочки.
Так я был произведен в плетуханы. Отец сказал, что он рад появлению помощника. Видимо, он хотел меня поощрить, чтобы я не забыл его науку. В то время лапти играли большую роль в жизни простого деревенского жителя. Теперь, оглядываясь назад в сложные тридцатые годы, я горжусь своим «достижением», потому что оно очень пригодилось через несколько лет, в Великую Отечественную войну, когда не только наша семья и родственники, но и мои школьные учителя, и беженцы, прибывшие в наше село из оккупированных фашистами районов, ходили в лаптях, сплетенных мною.
Прошли годы… Двадцать второго июня 1941 года мой отец, Тихон Николаевич, велел мне сходить в лес к Антошкину пчельнику за лыком, а то после прекращения сокодвижения лыка не надерешь. Сам он, несмотря на воскресенье, пошел в кузницу, а мама хозяйничала по дому. Было прекрасное утро, все вокруг цвело и благоухало на нашей улице Первомайской. Взяв маленький топорик, я направился к Янковым, чтобы пригласить в лес своих младших двоюродных братьев — Ваню и Колю, и мы пошли. По дороге решили еще заготовить удилища из орешника: ведь начались летние каникулы, и мы готовились к рыбалке. Дорога вела через большой мост, где уже сидели рыбаки.
Придя в лес, я, как старший по возрасту, попросил братьев быть осторожными с ножами, не терять друг друга из виду, побыстрее заготовить все необходимое и идти домой. Увлекшись делами в гущине леса, мы не заметили надвигающуюся грозу. Выйдя на поляну, чтобы определить примерное время по солнцу, мы увидели страшную тучу, и над нами разразилась гроза, полил дождь. Побросав свою добычу, мы побежали домой. Сверкали молнии, грохотал гром, стало прохладно и темно, как в сумерках. Взявшись за руки, мы с Ваней тащили младшего братишку Колю, успокаивая его и себя, как могли.
Уже в Кермиси, где были наши дома, гроза прекратилась, засияло солнце, опять стало тепло и радостно. Как ни в чем не бывало, я пришел домой и, бросив топорик, с которым не расставался и в грозу, увидел плачущую маму и сильно расстроенного отца. Я воспринял их настроение, как обиду на мое отсутствие в такую погоду, но тут же услышал от отца: «Сынок, началась война!» От этих слов мама заплакала в голос, а отец стоял посередине избы хмурый, как недавняя грозовая туча.
Наскоро пообедав, мы с отцом пошли к сельсовету, на площади перед которым уже собирались односельчане. В те годы в наших избах не было ни телевизоров, ни радио, а тут на крыльце сельсовета стоял какой-то ящик, из которого громко сообщалось, что началась война, что Гитлер напал на СССР и что наша доблестная Красная Армия бьет врага по всей линии границы от Белого до Черного моря. Так мы узнали о великой беде, свалившейся на наш народ. Двадцать третьего июня отцу вручили повестку о мобилизации на войну, а двадцать девятого все село провожало первых четырех мужчин на фронт. Отцу моему в 1941-м исполнилось тридцать пять лет, а мне — тринадцать.
С уходом отца мама стала главной в семье, где кроме меня были четыре младшие сестры. Я же стал ее первым помощником, заменой отцу во всех мужских делах по хозяйству. У нас были огород с садом, корова, овцы, поросенок, куры. Война заставила многому научиться, многое делать, и мы, как муравьи, старательно трудились, помогая маме.