Мы вошли каждый в свой дом. Осуществилась давнишняя потребность, годами скрываемое желание остаться наедине. Мы были одни с чувством, что, наконец вышли из трудного положения, с чувством свободы от всяких забот и даже желаний, с ощущением всеобъемлющего счастья. И вот, несмотря на это, при каждом взгляде на окружающую обстановку, мы вспоминали о существовании каких-то особых потребностей, вызываемых жизнью в культурных условиях. Эти потребности были нами забыты за долгий период экспедиционной жизни. Мы ощутили вдруг необходимость отрешиться от своего неблагообразного вида и придать своей внешности некоторую аккуратность. Наши сапоги были без подошв, наши шубы и прочая одежда выглядели так, что трудно было бы, пожалуй, найти лучшее вещественное доказательство преходящести всего материального[202]. Оставить на себе всю эту дрянь могло стать делом более стойких философов, чем были мы. Наши волосы на голове и лице находились в страшно запущенном состоянии, а на руках отражались следы тяжелой работы. Внешность наша была такова, что разве лишь в обществе самоедов мы могли бы показаться достаточно представительными. И все-таки, несмотря на наш непривлекательный вид, мы были в тот же вечер приглашены к германскому консулу. За столом должны были присутствовать дамы!
Лишь немногие из нас успели произвести некоторые существенные изменения в своем костюме, остальные явились в тех же одеждах, в которых плавали по Ледовитому морю. Помещение было освещено не сальными фитилями, к которым мы привыкли, а настоящими свечами. В каждом зеркале отражались наши фигуры, как бы упрекая нас за наш вид. Нужда выработала в нас свойственное дикарям тонкое чутье, которым мы улавливали малейшие признаки высшей культуры, безгранично радовавшие нас. Среди открывшегося нашим взорам богатства мы вспомнили о существовании женщин. Окружившие нас женщины были любезны. Они видели, как тяжело приходится нам в толстых шубах в жарко натопленной комнате, за едой, вином и оживленной беседой, и предложили нам снять их. Мы остались сидеть в шерстяном белье, надетом 20 мая – ничего лучшего у вас не имелось. Наши соседки казались растроганными при виде той радости, которую испытывали мы, вспоминая о минувших испытаниях. С участием наблюдали они за нашим восторгом, вызываемым стаканом свежей воды, прислушивались к возгласам, которыми мы встречали появление очередного блюда, и к резким сравнениям, высказываемым при этом никак не в пользу проглоченных бочек гороховой колбасы и ведер тюленьего супа. Они были снисходительны к нам, когда мы говорили все сразу, стараясь перекричать друг друга, и не сердились на нас за то, что мы поддались действию вина. Один только старик Карлсен, которому приходилось в течение последних месяцев труднее остальных, держал себя по-другому. Окруженный избытком яств, он не обнаружил жадности, оставаясь сдержанным в еде и питье. Этот бравый, испытанный полярный путешественник поднялся из-за стола, чтобы напомнить о провидении, взявшем нас под свою защиту и так чудесно спасшем нас.
Эту ночь мы провели впервые в чистом белье на настоящих постелях, покрытых свежими простынями. Но спали мы хуже, чем тогда, когда подкладывали под тело и голову пару запасных чулок, – мы не спали от волнения, охватившего все наше существо.
Следующий день был потрачен на обновление нашей внешности. Начали мы с жаркой бани. Потом отправились покупать одежду. Несколькими часами позднее во всем Вардё трудно было найти лучше одетых людей, чем участники австро-венгерской экспедиции. Команда тоже приоделась. Лукинович купил себе бархатные брюки – в его представлении признак величайшей роскоши, а Марола даже обзавелся зонтиком. Только Клотц оставался консервативным – никакие уговоры не действовали на него. До самого Гамбурга он не хотел переменить своего костюма; важно шагая в толпе своих товарищей, он презрительно оглядывал их, наблюдая за переменами, происходящими в их внешности.
202
Год спустя я попробовал однажды извлечь из чулана свою походную одежду и сразу же спрятал ее обратно, испугавшись ее жалкого вида. – Примеч. авт.