…Вдруг, совершенно неожиданно, хотя узники всё время ждали его, тишину разрезал низкий, оглушительный рев. Гудок! К нему тотчас присоединился другой, третий, еще и еще… Их могучий, торжественный хор словно звал, торопил.
Бабушкин решительно отогнул подпиленные прутья решетки.
Часовой по своей обычной дорожке медленно прошел мимо окна налево, до конца пустыря, повернул, прошел направо вдоль всего забора, снова повернул. Когда часовой опять поравнялся с их окном и стал удаляться, Бабушкин шепнул Исаю:
— Давай!
Тот бесшумно спрыгнул на мусорный ящик. Переждав несколько мгновений, Бабушкин тоже спрыгнул, замер, прижавшись к ящику. Потом узники сделали короткую стремительную перебежку к забору. Притаившись, они подождали, пока мимо прошел невидимый в темноте часовой — слышны были только его грузные шаги — и тихо, по-кошачьи перемахнули через забор.
Их уже ждали. Из темноты сразу вынырнули две фигуры.
— Быстрей! — услышал Бабушкин чей-то знакомый мужской голос:
— Раздевайтесь!
Беглецы мигом скинули с себя одежду и остались в одном белье.
Заботливые, торопливые руки товарищей тотчас напялили на Горовица гимназическую тужурку и шинель. На Бабушкина натянули помятый чиновничий сюртук и форменную фуражку.
— Пошли! — скомандовал всё тот же знакомый голос.
Не говоря ни слова, безлюдными проулками, огородами беглецы и их друзья стали быстро уходить.
Ночь была темная. Фонарей почти не встречалось. Четверо людей шли цепочкой, стараясь не терять из виду друг друга.
Вскоре они уже были далеко от тюрьмы, на Нагорной улице.
Тут бывшие узники распрощались. Бабушкина отвели на подпольную квартиру к рабочему Бушуеву; для Горовица было приготовлено другое убежище.
Три дня провел Бабушкин на квартире Бушуева, никуда не выходя. Хозяин рассказывал: в городе тревожно. Ротмистр Кременецкий, взбешенный дерзким побегом, устраивает повальные обыски, пачками арестовывает людей.
— Пусть перебесится! — усмехнулся Иван Васильевич.
Однако оставаться дальше в Екатеринославе было опасно. Городской комитет решил: Бабушкин должен уехать.
Через три дня на квартиру Бушуева явился бойкий белобрысый парень с маленьким чемоданом, от которого пахло мылом, духами и чем-то ядовито-кислым.
— Ты никогда не пробовал превращаться в старушку или, скажем, в девицу? — с улыбкой обратился к Бабушкину Бушуев. — Готовься… Наш Коля — мастер на такие штуки!
Коля работал токарем на заводе и участвовал во всех любительских спектаклях, гримируя актеров.
Свои обязанности он исполнял с увлечением и изобретательностью. Поэтому его и сделали с недавних пор «партийным парикмахером».
Веселый, шустрый токарь любил поговорить, да и прихвастнуть был не прочь.
— Я вас так раздраконю, — заявил он Бабушкину, — сами себя не узнаете!
На столе появилась банка с клеем, щеточки, склянки, маленькое круглое зеркальце.
— Уж не деготь ли это? — спросил Бабушкин, скосив глаза на большой флакон.
Токарь засмеялся.
— Покрепче дегтя, — сказал он и повернул флакон так, чтобы Бабушкину была видна яркая наклейка.
На ней было написано «Негр Джимми — краска для волос» и изображен очень довольный жизнью, веселый, белозубый негр в красной рубахе и с черными, как вакса, волосами.
Парикмахер усадил Бабушкина и ловко, одним движением, подвязал ему салфетку. Потом вылил немного густой жидкости из флакона в блюдце, понюхал, добавил нашатыря, размешал.
Вся комната наполнилась острым, ядовитым запахом.
Парикмахер взял палочку, обмотал конец ее ватой, обмакнул в блюдце и стал смазывать русые волосы Бабушкина. От едкого запаха Ивана Васильевича даже слеза прошибла. Потом он стал отчаянно чихать.
Волосы слиплись и поднялись кверху, как колючки у ежа.
— Ничего! Пусть голова подсохнет, а мы пока бороду приклепаем, — объявил неунывающий Коля. — А чихаете вы просто с непривычки…
И тут же сам оглушительно чихнул.
Он вытащил из чемодана черную бородку клинышком и стал приклеивать ее Бабушкину.
— Не отвалится? — с сомнением спросил Иван Васильевич.
— Что вы? — обиделся токарь. — Такого клея во всем свете не сыщешь. Собственного изготовления! Подвесь вас за бороду — не оборветесь!
У парикмахера оказался и новенький студенческий костюм.
Бабушкин переоделся, подошел к дешевенькому зеркалу, висящему на стене, и рассмеялся. Из зеркала на него смотрел незнакомый франтоватый студент.
Поздним вечером к квартире Бушуева подкатила роскошная пролетка. В ней полулежал, удобно развалясь на мягком сиденье, красивый студент.
Бабушкина заранее предупредили: этот сын фабриканта — не революционер, но «сочувствующий». Студент собирается порвать со своим отцом и даже вступить в РСДРП. Он поможет Ивану Васильевичу бежать.
Студент, сидя в пролетке, напевал веселенькие куплеты. Пусть прохожие думают, что он возвращается из ресторана.
Бабушкин тотчас вышел и подсел к нему.
Пролетка понеслась.
— Мы едем на дачу, к моей маман, — сказал Бабушкину студент. — Вы — мой товарищ по Киевскому университету. Приехали в Екатеринослав на вакации.[3]
На дачу прибыли благополучно. Хозяйка — немолодая, но еще красивая дама, одетая в длинное платье, со сверкающими кольцами на руках, — пригласила сына и гостя к столу. Бабушкин старался молчать. Кто его знает, как надо себя держать с такой великолепной дамой! К тому же Иван Васильевич никогда не был студентом, а хозяйка, чего доброго, начнет расспрашивать об университете.
Тревожило Бабушкина и другое. Перед ним на столе стояли две рюмки и лежали несколько серебряных ножей, вилок и ложек. Они были разные и по форме, и по размеру.
«Зачем мне одному столько „инструментов“? — подумал Иван Васильевич. — Как бы не оконфузиться, — не перепутать, чем и что положено обрабатывать!»
Подали заливную рыбу. Иван Васильевич уже потянулся к ножу, но тут заметил, что студент взял вилку. Бабушкин поспешно отодвинул нож.
«Выход найден, — обрадовался он, орудуя вилкой. — Как студент, так и я! Он-то, конечно, не путается во всех этих великосветских порядках!»
Несколько минут прошло в молчании. Но галантная дама решила, что долг хозяйки — занимать гостя.
— Вы какого факультета? — улыбаясь, спросила она, передавая ему тарелку.
«Началось! — хмуро подумал Бабушкин. — Теперь придется выпутываться. На какой бы факультет себя зачислить?»
— Я… это… на юридическом, — ответил Иван Васильевич и, расхрабрившись, добавил:
— Кодексы, законы, параграфы — сплошное крючкотворство!
И он снова принялся за еду. Но хозяйка не унималась.
— Почему же крючкотворство! — воскликнула она. — Отличный факультет! И приехали вы к нам очень кстати. Уже два года — целых два года! — у меня тянется тяжба с соседом-помещиком. Представьте себе, — этот выскочка хочет оттягать мой Черный лес! Каково?!
Завтра я покажу вам документы — и купчую, и всё прочее. Надеюсь вы не откажетесь дать мне совет?…
— Охотно сделаю всё, что в моих силах, — хладнокровно ответил Бабушкин, но тут же решил ночью бежать из этого гостеприимного дома.
Больше всего он боялся, как бы интеллигентная дама не заговорила по-французски. Вот будет позор — студент, а по-французски — ни бе, ни ме!
И только он успел подумать об этом, как хозяйка прощебетала на неведомом Бабушкину языке что-то длинное-длинное и, вероятно, остроумное, потому что ее сын засмеялся.
Потом она еще что-то произнесла с вопросительной интонацией.
Бабушкин из всей последней фразы понял только одно слово: университет.
«Что она могла спросить? — с лихорадочной быстротой думал он. — На каком курсе я учусь в университете? Ответить — на третьем? А может, она интересуется, сколько студентов в университете или какие профессора читают лекции? Вот чертовщина!»