Значимость распада Союза в организованной таким образом памяти растет (Ю. Левада). Люди тоскуют не просто по утраченной жизни, которая вспоминается как устойчивая, надежная, уютная, понятная, — по Великой Стране. По Империи.
Участники симпозиума признавали: сегодня в общественном сознании этатистско-имперские ценности четко преобладают над гражданско-демократическими. Либеральный проект, политически как будто восторжествовав, в борьбе за умы и чувства, похоже, потерпел поражение. Среди важных событий века демократическая революция 1991 года оказалась для респондентов, по словам Ю. Левады, где-то на десятом месте. Разные участники указывали: провалились демократы очень во многом потому, что отказались апеллировать к национальным ценностям и вычеркнули из своего лексикона слово "Родина".
Болезнь современного российского социума Б. Дубин диагностировал как "контрмодернизационный синдром". Тяготение к "славному прошлому", поиски санкций у победоносной некогда армии — "бегство от настоящего". Не умея комфортно вписать себя в текущие исторические процессы, люди ищут ответа на вопрос, кто они такие, в прошлом. Еще в "переходный" период стало очень популярным выяснять свое происхождение и объединяться на этом основании в группы. Общество охватила "корнемания". Елена Здравомыслова, доцент факультета политических наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге, говорила: эта "приватизация прошлого" связана с недоверием к официальным историческим текстам. Не чувствуя приемлемого для них смысла в Большой Истории, люди хотят видеть прошлое сквозь призму собственных биографий.
Воспряли мифы "крови", в том числе с самым фантастическим наполнением. Историк Виктор Шнирельман (Институт этнологии и антропологии РАН) говорил о том, как после распада СССР и образования русской диаспоры, когда советская идентичность утратила значение, стала резко расти роль идентичности этнической. Сильны соблазны видеть в России отдельную цивилизацию, изымая ее из обшей эволюционной схемы, основанной на социально- экономических критериях (термин "отставание" к нам неприменим, мы несравнимы!), и культивируя мессианские (по сути — националистические) настроения. Увы, это уже попало в школьные программы.
Однако наш народ, хоть и дезориентирован, исключительно терпелив, даже оптимистичен. В. Ядов обратил внимание: если в начале 90-х "людьми без будущего" признавали себя 70% опрошенных, то сегодня — всего 14%! Сами участники симпозиума были скорее осторожны. Ю. Левада назвал наши дни временем "краткосрочных надежд". Тем не менее участники предлагали свои варианты отношения к будущему.
П. Фельгенгауэр говорил: надо прежде всего свернуть милитаризацию, разоружиться, пойти на союз с тем самым Западом, которому — олицетворяемому в первую очередь Штатами и НАТО — так склонно противопоставлять себя нынешнее российское самосознание. Лишь в этом случае, говорил докладчик, российская экономика сможет эффективно развиваться. Может быть, мне показалось, но что-то он не встретил большого сочувствия в зале. Как? Сложить оружие перед мощным Врагом?!. А. Левинсон выразил надежду, что россияне перестанут искать опору в противостоянии Чужим и в Силе, олицетворяемой армией, по мере того как будет расти число людей, не нуждающихся в санкции свыше. Мы сможем войти в будущее, говорил Б. Дубин, лишь перестав цепляться за рудименты идеологии, которая десятилетиями существовала в СССР и теперь мумифицировалась до состояния ускользающих от рационального восприятия мифологических структур, и обратившись к реальному взаимодействию с миром. Тем более что, заметил культуролог Игорь Яковенко (Институт социологии РАН), у нас исчерпаны и возможности отгораживания от мира, и ресурсы той идеологии, согласно которой мы — центр цивилизации, альтернативной Западу. Изжив претензии на лидерство, нам придется войти в западное сообщество на условиях, диктуемых победителями. Можно ожидать, что сложится идентичность секулярной эпохи, структурированная вокруг гражданских ценностей и цивилизационных параметров, — не религиозная и не идеологическая. Сколь бы ни тосковали россияне по Империи, надо, утверждал Яковенко, смириться с тем, что ресурсов для ее восстановления у нас нет. Интеллектуалы могли бы в этом отношении очень помочь: культурологам, говорил В. Шнирельман, стоило бы сфокусировать внимание на культурной динамике, на возникновении гибридных культур, а не пестовать искусственно сконструированную "самобытность".
В. Ядов говорил о том, что необходима консолидация общества на основе возвышенной идеи, а на эту роль годится лишь идея социальной справедливости. Историк политической философии Руслан Хестанов (Фрибург, Швейцария) возлагал надежды на экономические инструменты консолидации: рынок и рубль. По его мнению, эти средства символической коммуникации между разными регионами могут способствовать сложению государственного целого вплоть до осознания исторического единства нашей судьбы.
Надо, говорил президент Петербургского гуманитарно-политологического центра "Стратегия" Александр Сунгуров, воспитывать в людях демократическую гражданственность на основе прав человека (академическое сообщество почему-то совершенно в этом не участвует). Мыслящие люди, подтвердила Т. Ворожейкина, вообще должны создавать иное (по отношению к тому, что предлагается или навязывается властью) автономное пространство — мышления, традиции, действия — и культивировать в нем самостоятельного, думающего россиянина.
Наших разрывающихся между разными идентичностями современников может спасти, по словам директора Института социологии РАН Леокадии Дробижевой, принятие идентичности множественной, на разных уровнях. Надо учиться осознавать, что идентичности бывают и глобальные, и ролевые, ситуативные, что они могут друг другу не противоречить, что в наших силах научиться их связывать в цельность.
Мы можем войти в будущее, лишь перестав цепляться за рудименты советской идеологии и обратившись к реальному взаимодействию с реальным миром.
Что касается пресловутой "past dependency" — довольно неизбежной зависимости человека от прошлого в его отношениях с настоящим и будущим, то и ее можно, говорили, сделать инструментом налаживания этих отношений. Надо лишь осознать, что прошлое, которое так ограничивает (и поддерживает!) людей в создании будущего, на самом деле очень даже конструируется. Для позитивного восприятия будущего нужно создавать соответствующие образы прошлого с определенной расстановкой акцентов. Человек именно так всегда и поступал, тому в истории, в том числе в совсем недавней, мы тьму примеров сыщем. После того как в конце 80-х общество заново, уже на уровне осознания пережило травму сталинизма и связанный с нею ценностный кризис, года примерно с 1989-го стало оформляться, как обратила внимание представительница РГГУ Мария Фирете, новое представление о прошлом. Оно включало в себя радикальную критику Октябрьской революции, стремление понадежнее освободиться от советского прошлого и мифологизацию дореволюционной России. В 1995-м Ельцин вернул Россию к идеологеме великой державы — с тех пор идеологема вовсю реанимируется.
Был предложен вывод: если уж память создается — надо создавать память с демократическими ценностями, тем более что власть предлагает свои модели организации памяти. Едва президент велел пересмотреть учебники истории на предмет их соответствия великодержавному патриотизму, Институт истории РАН в лице своего директора А.Н. Сахарова тут же отрапортовал: есть!