Кейт все это рассказала в первый день нашего знакомства, и потому, когда она сказала «больше не с ним», я подумал сначала, что речь о Хаскелле.
Не знаю, как устроена память с точки зрения биохимии. Читал кое-что, полагая, что серьезные знания мне не нужны, а забивать голову лишней информацией не хотелось. Если в мозгу есть зоны, где накапливается информация о прожитом и пережитом, то хотел бы я знать, как извлекаются сведения об оставленном идентичном мире. Подвержена ли память принципу квантовой неопределенности? Наверняка, ведь в многомирии многомирий это единственный общий принцип. Как я могу знать, в таком случае, что обрывки картин прошлого, возникающие в моей памяти, относятся именно к этому идентичному миру, а не к прежнему — или одному из прежних. А может, то, что я вспоминаю, — это память об идентичных мирах, где я еще не был и никогда не буду, и, если бы я мог спросить у Кейт, знала ли она некоего Хаскелла, она удивилась бы и решила, что я над ней подшучиваю, как это между нами не раз бывало. Или не было? Подумав о том, что память может не соответствовать текущей идентичной реальности, я не могу теперь быть уверен, что Хаскелл когда бы то ни было существовал в тех ветвях, которые на самом деле я могу помнить, ощущать, знать.
Но я помню, как Кейт устроилась в косметический кабинет при клинике Джона Рэдклиффа. Да, в той, где я живу двести тридцать седьмой день, если это можно назвать жизнью. Я приветствовал ее поступок — в клинике и платили больше, и врачи с больными представлялись мне более безопасным контингентом, нежели посетители салона красоты. Мне и в голову не приходило…
Алена! Лера! Почему, вспомнив свои отношения с Кейт, я только сейчас подумал о жене и дочери? Я никогда не собирался оставлять Алену, тем более в чужой стране. Жена тогда только устроилась на работу, и мы смогли рассчитаться с долгами, в том числе с долгом фонду попечительского совета, у которого находились на содержании после переезда в Оксфорд. В разгар моего романа с Кейт отношения мои с Аленой были, как ни странно, куда лучше, чем дома, в Москве, и уж точно лучше, чем в первые месяцы английской жизни, когда все окружающее было ей чуждо. Говорят, многие семьи распадаются из-за трудностей эмиграции, но мы это пережили и, когда в моей жизни появилась Кейт, с Аленой у меня было все в порядке. В полном порядке. Это я внушаю себе, понимая, что мужчина (и женщина тоже — разве у нее голова иначе устроена?) заводит роман на стороне, если ему плохо в семье. От хорошего не сбегают, верно?
Неверно. Что может быть верно в сложных человеческих отношениях? Все прекрасно было у меня с Аленой, а Лера меня боготворила и советовалась в таких вещах, которыми не делилась с мамой. А может, делилась, и Алена думала, в свою очередь, что дочь рассказывает ей такое, чем не стала бы делиться с отцом? Что я знал о своей дочери?
Мало что, на самом деле, но почему я думаю о Лере? То одно вспоминается, то другое — из какой, черт побери, реальности? Почему, когда у нас с Аленой все было хорошо и все было замечательно с Кейт, Алена ничего не подозревала, а Кейт не настаивала на том, чтобы я развелся, почему именно тогда Кейт втрескалась (терпеть не могу это слово, но именно потому оно и кажется мне самым точным для обозначения ее чувства) в доктора нейрологии Невила Гардинера, как-то пришедшего постричься (рок какой-то — Кейт, похоже, всегда влюблялась в клиентов!)?
Мы поссорились? Наверно. Этого я вспомнить не могу — или не хочу вспоминать плохое.
Наверно, поссорились. Как иначе? Любимая женщина заявляет, что полюбила другого. И когда я оказался в этой палате в качестве неодушевленного предмета для медицинских упражнений, Кейт не приходила ко мне — иначе я помнил бы.
Да? Что я могу знать о распределении памятей наблюдателя в идентичных реальностях? Как я могу быть уверен, что Кейт ко мне не приходила до сегодняшнего дня? А если приходила и я об этом забыл, то к какой памяти о какой реальности относится моя забывчивость? Могу ли я вообще что бы то ни было забыть? Может, когда я говорю о чем-то «забыл», это лишь свидетельство того, что «забытое» оказалось частью случившегося в другой идентичной реальности и потому выпало из памяти? Навсегда ли?
У меня будет время подумать об этом. Я не биолог, и не исследование природы памяти в многомирии многомирий является моей целью. Хочу вспомнить, да. Вспомню, если реальность устроена так, что я смогу вспомнить.
«Я больше не с ним», — сказала Кейт, и я знаю, что говорила она о Гардинере, а не о уехавшем в Ливерпуль Хаскелле.
В какой реальности Гардинер сошелся с Аленой? В той, где Кейт ни разу не приходила в мою палату? В той, где Кейт вообще не было в моей жизни? Может, здесь и сейчас, в нынешней идентичной реальности, Гардинер вовсе и не собирался расправиться со мной и жениться на Алене? Может, он только недавно — вчера или на днях — поругался с Кейт, и именно потому она пришла сегодня ко мне? Порвала с Гардинером и пришла поплакаться, понимая, что может сколько угодно проливать слезы, держа мою руку или гладя мне голову, используя меня как предмет, которому можно рассказать все без боязни нарваться на скандал, один из тех, что время от времени вспыхивали между нами.
«Я больше не с ним». Ну и хорошо. Но я-то никогда не любил тебя, Кёйт. Никогда? Я не любил ее в той идентичной реальности, где Кейт существовала вне моего восприятия, и это отсутствующее чувство сохранилось во мне сейчас, если в памяти вообще может сохраниться отсутствие чего бы то ни было. А должна была сохраниться любовь, я же люблю Кейт, помню, как мы были счастливы, встречаясь тайком в ее квартире на берегу Айсис, помню каждое мгновение нашей близости, помню, помню…
«Не уходи. Пожалуйста». О чем думала Кейт, когда произносила эти слова, понимая, что я не могу ее услышать?
Может, Кейт, говорившая о том, что ушла от Гардинера, и Кейт, призывавшая меня не уходить, — разные женщины? И та, и другая — Кейт, но из разных идентичных миров?
И в те минуты, когда я мучился страхом, не мог заставить себя подумать о формуле перемещения между идентичными мирами в идентичных многомириях, может, именно тогда и именно под действием страха, чувства животного, деструктивного, активировались подсознательные рефлексы, наверняка наработанные человеком, а возможно, и всеми живыми существами, — рефлексы, перебрасывающие наблюдателя из одного идентичного мира в другой. Перебрасывают, конечно же, хаотически, при рефлекторном перемещении идентичный мир выбирается случайно, единственный критерий — соответствие принципу неопределенности.
Можно ли рефлекторно выбрать именно то многомирие, в котором существует именно тот идентичный мир, где я на самом деле хотел бы оказаться? Что я знаю о собственном подсознательном? Так мало, что вряд ли смогу дополнить уравнения шестой теоремы аддитивной составляющей, соответствующей не разумной деятельности наблюдателя, а его подсознательным рефлексам. Сейчас этого не сможет сделать никто, даже Дорштейн, — слишком сложная математика.
«Ты только думай, и я услышу…»
Мои размышления, на время замкнувшие меня в скорлупе памяти, продолжались пять секунд, мое внутреннее ощущение времени меня ни разу не подвело — Кейт все еще держит меня за руку, и я слышу звуки… она плачет? Нет, пожалуй. Шуршание… Она что-то пишет?
«Думай, я услышу».
Вряд ли. Тем не менее я заставляю себя думать о главном. О том, как ее любимый (да, бывший, согласен) Гардинер нашел новую привязанность — мою жену Алену. Они хотят быть вместе, а я мешаю. Им непременно нужно зарегистрировать отношения, а я жив, и Гардинер придумал способ избавиться от меня под предлогом моего же лечения.
Мне начинает казаться, что Кейт действительно воспринимает мои мысли. Она крепче сжимает мою ладонь. Ее дыхание становится более учащенным. Слышу, как бьется ее сердце, но это, скорее всего, мои фантазии.
— Прости меня…
Как, однако, причудливо складываются судьбы в идентичных мирах! Какова вероятность того, что женщина, которую я полюбил, бросит меня ради человека, который бросит ее, потому что полюбит мою жену, которую я собирался (видимо, так!) бросить ради женщины, которую полюбил? Кольцо причин, следствий, чувств, ощущений, желаний…