Теперь он с гордостью звонил поэтессе:
— Мы нагнули следака! Дело снова у него.
На что услышал:
— Так что, все не кончилось? А я думала…
Следом доложил о первом успехе дочери писательского председателя:
— Марина Валерьевна! Вашу просьбу выполняю…
На что получил добродушное:
— Дальше помогай…
Его приглашали, надо было собираться в путь. Купил билет, набил сумку кодексами, бумагами, подумал: «Может, взять плавки?» — но только улыбнулся, и вот, закутанной кулемой добирался на холодных автобусах до одного из вокзалов Воронежа — Придачи, откуда не раз уезжал и куда не раз приезжал. Хрустел подошвами меховых ботинок по тропкам в перинах снега, радовался, что выбирается из замерзшего города на побережье, где было плюс пять градусов.
На вокзале проверил билет, названивал жене, обещая не задерживаться в командировке, а потом за пять минут до прибытия поезда вышел к перрону, сунул руку в карман за билетом, чтобы предъявить на посадке, но его… не оказалось. Нервно совал руки в другие карманы: в четыре в пухлой куртке, в шесть в жилетке, пять в джинсах. Совал, вытаскивал варежки, кошелек, записную книжку, ключи, а билета не находил.
Подумал: «Обронил, когда звонил».
Оглядел перрон, где могло унести ветром листок по снегу. Зашел в зальчик ожидания, куда заглядывал, но на полу валялись фантики от конфет и обрывки газет, с сожалением посмотрел на собравшихся людей: спросить бы у них, может, кто-то подобрал, но, увидев цыган в углу, понял: бесполезно, если цыган взял — ни за что не отдаст, да и люди за последние годы изменились, обозлились, вряд ли вернут находку.
Когда увидел зашедший на перрон поезд, минуты превратились в нервотрепку: кассир восстанавливала билет и названивала куда-то, выясняла, на самом ли деле Федин брал билет, потом печатала, а он оглядывался, не тронулся ли состав, и вот сунула дубликат:
— Бегите! Может, успеете…
А ему опоздать никак нельзя, только этот поезд привозил в Сочи ко времени вызова.
Уже не по туннелю, проваливаясь по колено в сугроб, задрав сумку перед собой, оббежал вагоны короткого состава, прыгнул в последний тамбур, и поезд тронулся. Стоял в узком проеме, часто дыша. Он не помнил, когда пятьдесят метров по сугробу преодолевал так быстро.
Теперь через весь состав шел в головной вагон и удивлялся: «Ну, Федин, успел».
Хорошо, что состав оказался зимним в семь вагонов, а не летним, под тридцать. Тогда бы вряд ли успел оббежать. Да и теперь пришлось добираться до своего вагона, проскальзывая между стенками проходов, хлопая тамбурными дверьми и вдыхая запах то курева, то морозного воздуха.
Думал: если на его месте окажется пассажир с билетом, то что сделает? Ведь станет ясно, кто подобрал.
Представлял, как схватит за шиворот: «А ну говори, где взял билет? Что мне не отдал?!»
И чуть ли не лбом бьет ему в нос.
А тот сжимается, кусается.
Разберутся, проверят паспорту Федина, воришку ссадят, как в одну из прежних поездок ссадили шизика, который грозился ножиком.
Потянул дверь головного вагона, сунул дубликат моложавому проводнику:
— На моем месте никого нет? А то сперли билет…
Шагнул в вагон. Набычился, готовясь к словесной перепалке, а возможно, и к физической схватке. Но полка оказалась пустой. А когда; суя дубликат в карман, вдруг нащупал бумажку и вытащил билет, который посчитал потерянным, на весь вагон рассмеялся. Вот тебе и растеряха! А потом лежал на полке и стучал зубами то ли от холода, то ли от нервного перенапряжения.
Позвонил по сотовому следователю:
— Проехал Туапсе…
Тот как ни в чем не бывало:
— Жду.
— Только на этот раз от меня не прячьтесь.
— А я не прячусь… Встречаемся в изоляторе.
«На берегу моря», — понял Федин.
Решил дальше не углубляться, отключил телефон, удивлялся резкому изменению погоды: за Кавказскими горами мороз, а тут по стеклам вагона стекали капли дождя. И нигде не виднелось ни одного снежного кома.
Выйдя на перрон, удивился неожиданному для февраля апрельскому окрасу города. Прохожие в курточках и без головных уборов с удивлением смотрели на похожего на медведя гостя в вязаной шапке, куртке с капюшоном, в толстенных меховых ботинках, да еще с огромной сумкой, думали: сбежал с севера.
А гость шел вниз по тротуару, переходил, останавливая машины, улицу, спустился в парк, который зеленел лаковыми листьями магнолий, и, глянув на лазурь залива у ажурных пролетов морского вокзала, свернул в дежурку сочинской полиции.
Дежурный, худющий прапорщик, подумал, что он пришел сдаваться, и вскочил, но Федин сказал:
— Я адвокат из Воронежа…
Показал алую корочку.
Его пропустили. Он пошел по дворику, похожему на санаторный, и свернул за двухэтажку к железным дверям изолятора в тупике.
Федин думал, что следователь встретит его нервозно, на что хотел ответить дерзко, даже матом, но заговорили чуть ли не с улыбкой, чуть не протянув друг другу руки. Следователь: я, мол, вам пощекотал нервы, и Федин: я вам пощекотал. У каждого была своя работа: у следователя нагибать, у адвоката — отбивать от нагибания.
Когда оказались в светлой комнатенке, Федин увидел озабоченного Кирилла. Уединились на несколько минут: Кирилл рассказал, как его прессовали без Федина, воронежец подумал: «Я так и предполагал»; Федин — об атаке на следователя, которая увенчалась успехом: утерли нос «моржонку».
И следователь:
— Вот вам обвинение… — протянул лист.
«Что ж, — вздохнул Федин. — Бой продолжается».
Видел, как волнуется Кирилл, читая о доме, который не достроила его фирма, а он за это теперь отвечал; читая еще новое обвинение, но одновременно старое, выплывшее кореновское дело о деньгах, которые кто-то перечислил, кто-то присвоил, а перечисление и присвоение вешали на него.
Второе дело уже футболилось по следственным кабинетам, потом по судам, побывало в Волгограде, оттуда улетело назад к следакам и попало к сочинцам.
Кирилл теперь казался далеким от простачка, каким предстал при первой встрече в Армавире. Тогда из него можно было лепить, теперь лепил свое Кирюха, доказывал, что не стоило его сажать, спор о строительстве дома пенсионеру гражданский, а не уголовный, что деньги по второму всплывшему делу он не брал, деньги гоняли из Кореновска в Волгоград и обналичивали. В этом помогал Кирилл, но не взял ни копейки.
Федин приглядывался к Кириллу, клинышек седины в челочке которого воспринимался свидетельством опыта глотнувшего жизни человека.
Они заявили отвод следователю, но следователя это не остановило. Сунули десяток ходатайств — допросить того и другого, провести обыски и экспертизы, но следак отрезал:
— Отказ получите незамедлительно…
Сидение в бетонном мешке изолятора, в котором когда-то Федин восхищался свежестью воздуха, оборачивалось испытанием.
Следователь вывалил из сумки на стол семь томов:
— Знакомьтесь.
Федин только тут понял, как верно поступил, поехав в теплой куртке, но все равно с каждым часом терял температуру тела. Нужно было во что бы то ни стало познакомиться, прочитать, пролистнуть каждый листок, вместить в себя, взвесить и построить защиту.
А следователь сидел в шинели и кемарил, как охранник, вроде спит, а один глаз откроется и смотрит, что другие делают.
Федин подумал: «Небось, с суточного дежурства… Или с бабой ночь провел и отсыпается…»
Еще не дочитав первого тома, Федин замерз и хотел вырваться из холодной каморки, но оказался на улице уже при свете фонарей. Отблески желтого ласкали черноту залива, адвокат повернул в гору. На ходу названивал по списанным еще на вокзале телефонам:
— Мне нужно переночевать… Ближе к морвокзалу… Можно у железнодорожного… Да, адрес дайте… Тоннельная, 6…
Ехать в Адлер, где останавливался в прошлый раз, не было времени. Шел в гору в темень, уже забыв про волновавшее нападение бандитов, спокойно думая даже о том, что сзади могут огреть кирпичом или монтировкой, сил сопротивляться не было, им владело только одно желание — доползти до койки. И когда оказался на втором этаже нависшего над железной дорогой домины, где ему под лестницей отвели комнатенку, вовсе не огорчился, а на исходе сил помылся в душе, опустошил чашку чаю и, как месяц не спавший, лег и сразу уснул. Спал и не слышал ни электричек, ни товарняков, ни пассажирских поездов, гремевших в пятидесяти метрах внизу, под домом.