Из собирающихся ныне к приему в Семинарию об одном, Иокояма, восемнадцати лет, напечатано в хакодатской газете, что «чувство патриотизма заставило его оставить службу на почте и идти учиться русскому языку, чтобы служить Отечеству во время войны Японии с известным государством (Россиею)», и восхваляется за сие юноша, но спохватился он здесь, что в Семинарию могут не принять его с сим похвальным намерением и зарекся, что «вовсе не то, а служение Церкви он имеет целью», — и негодует на газету, конечно, наружно, даже опровержение грозится послать. Ладно! Пусть будет так, как он заверяет, — Другой юноша явился с письмом от катихизатора Александра Оота, весьма плохого, что «он желает всего себя посвятить на службу Церкви», потому–де и посылается; но на запрос «кончёо» — правда ли это, он ответил, что и понятия не имеет о службе Церкви, а желает просто научиться по–русски для своих видов, оттого и просится в школу. Сему отвечено, что есть другие школы для научения русскому языку, туда и пусть идет, — здесь же церковная школа. Юноша сей язычник и из языческого семейства; первый — христианин.
19/31 августа. 1896. Понедельник.
Для поступающих в Семинарию и Катихизаторскую школу произведены были экзамены. Я не мог быть на них, ибо сегодня день расчетный, чрез каждые десять минут приходящие. А тут еще о. Игнатий Мукояма, третьего дня прибывший со всею семьею из Такасаки, на пути в Окаяма, сегодня отправлялся в дальний путь и нужно было снабжать его всем нужным.
Утомил почти двухчасовым своим разговором Савва Хорие; речь вел об Овата, который так же сердит, как он, и не хочет ему подчиняться; о Китагава Алексее — долгах его и жене, наклонной к сумасшествию, в котором она прибывает раза три в месяц. Господи Ты мой Боже! Какая дрянь на службе Церкви! И приходится ими обходиться, ибо лучших нет. Вот еще сокровище: Павел Окамото, чтец и певец, — тихий, скромный, смиренный, каким я его до сих пор принимал, а оказывается правда русской пословицы: «в тихом омуте черти водятся». Денег и платья не крал, но вещи у товарищей, нравящиеся ему, присваивает путем воровским, а что всего хуже: если кто не нравится ему, тому старается вредить, портя его собственность — ломая, коверкая, разбивая, забрасывая. Вчера вечером пришел Александр Мурокоси, имевший сегодня отправиться в Неморо, и жаловался, что смычок от его скрипки пропал: «Вероятно–де Окамото забросил». Сегодня Иван Накасима принес скрипку без струн: «Вероятно–де, Окамото стащил, навязав только одну с узлом, которой прежде на скрипке не было». — Какая–то чудовищная, дьявольская черта! А я до сего времени ничего этого не знал и не далее, как вчера же, пригласил его перейти в комнату около меня, чтобы в его, более обширной, комнате поместить учеников. И теперь–то едва добился от Мурокоси и Накасима, кого они подозревают; но потом, когда прорвала их откровенность, целый потоп дьявольщины (или умоповреждения?)!
20 августа/1 сентября 1896. Вторник.
Учителя составили расписание уроков на следующую треть. Ученики распределены по комнатам: в первый класс Семинарии поступило 23, в первый класс Катихизаторского училища — 6.
Мы с Павлом Накай начали наше дело — продолжение перевода Священного Писания, со Второго Послания к Коринфянам. Утром с половины восьмого часа до двенадцати, вечером с шести до девяти часов.
После полудня прочитал с Давидом Фудзисава писем тридцать, пришедших за последние три–четыре дня. Ничего интересного. Стефан Камой оказывается плохим и слабым, хотя окончил Семинарию одним из первых; в Бакан начать сам же предложил, и ныне письмо в сажень — такое дрязгливое, что я велел ему оставить Бакан (не по нем начинать и предпринимать, — «бака» он для сего). — Петр Такемото опять поступил в военную службу — это сподручней ему, чем воевать с духовными врагами, к чему совсем не способен (а сколько издержано на него!).
21 августа/2 сентября 1896. Среда.
С восьми часов был молебен пред началом учения. В конце я сказал поучение, чтобы были искренни (как дети, упоминаемые в Евангелии) и верны цели, с которой собрались сюда; а для сего, чтобы ценили свое назначение: важность христианской веры для государства — без нее государство и сильное падет от гордости, богатое падет от роскоши; еще выше — важность для Царства Небесного; как в молитве — все украшены образом Божиим, но кто в Японии знает это? А если кто и догадывается, то как войти в Царство Божие без Христа, который есть «путь, истина и жизнь»…
Из Церкви ученики собрались в классной во втором этаже, и прочитаны были результаты приемных экзаменов. Я сказал наставление — исполнять правила, чрез что воспитывать волю и силу ее, не курить табаку, в котором яд, и прочее.
С половины десятого часа мы с Накаем стали было переводить, но пришли из Женской школы с расписаньем, и разговорами, и просьбами о выдаче книг из библиотеки; до полудня время и пошло на это. После полудня — секретарь с месячными расписками служащих для внесения их в счетную книгу, отправка ответов по вчерашним письмам и прочее.
Вечером — «Симбокквай», братское собрание мужских школ, и «сестринское» женской. Дано было утром на сие, по просьбам представителей, по четыре ены туда и сюда. С семи часов здесь, в нижней классной, речи (энцезцу) гремели до девяти, угощение было на славу. В Женской школе, вероятно, было то же. Я на пять минут зашел к ученикам по их приглашению; прочее время употреблено было на перевод с Накай’ем.
22 августа/3 сентября 1896. Четверг.
Во всех школах начаты уроки. В три часа были: Анезаки, только что кончивший курс по философии в здешнем университете, и Арёси, кончивший там же юридические науки. Первый изучает Сравнительное Богословие, то есть сравнивает христианство с буддизмом и прочее. Мысль его — из христианства и буддизма создать что–то новое, восполнив одно другим. Я разъяснял ему нелепость сего предприятия, несравнимость ни в каком случае истинность Божией веры с человеческим измышлением. Товарищ его оказался протестантом, но неудовлетворенным своим верованием. Поговорил с ними, особенно с Анезаки, до пяти часов и дал книги: Сравнительное Богословие и Догматику Макария законоведу, Апологетику Рождественского и ту же Догматику философу; Апологетику он сам попросил, слышав об ней от доктора Кёбера, с карточкой которого они и явились ко мне. Звал их для дальнейших бесед о вере.
По постройке Семинарии сегодня было «муне–анге», и рабочие справляли праздник, на который от меня было дано 30; потом от поставщика леса, от начальников частей получили; угощение было отличное; сняли они общую фотографию.
О. Иоанн Оно, по пути из Сендая к своему семейству в Нагоя, был вечером, но во время перевода; я не мог его видеть, а чрез секретаря Сергия Нумабе просил служить здесь при Соборе и получал бы он досельнее содержание — 25 ен в месяц; служить же еще он может, но если непременно хочет в заштат, то больше 12 ен в месяц дано ему быть не может, — В десятом часу Нумабе приходил сказать, что служить Оно решительно не хочет. Леность и кейф, значит, положительно прежде о. Оно родились на свет!
23 августа/4 сентября 1896. Пятница.
Даниил Кониси такое ужасное вранье о России пишет в «Иомиури симбун», что отвратительно читать. Целый ряд статей; вчера и сегодня уже шестнадцатую и семнадцатую статьи пробежали в вырезках, приписываемых ко мне. «Русский народ, по Кониси, весь зауряд — невообразимо грязный, весь, без исключения, вонючий, вшивый, живущий в нестерпимо вонючих логовищах. Войско все грязное, вонючее, пьяное, рабски униженное, около казарм нет возможности проходить — так они воняют»; конечно, «народ и войско и все в России крайне грубое, необразованное, неразвитое». Словом, таких поношений я еще нигде не встречал. И это — от человека с измальства вскормленного Россией; мелкий торговый приказчик как–то вторгся в Семинарию (при о. Владимире), не по правилам приема, и воспитывался на счет Миссии. По успехам и способностям не стоил посылки в Академию, но обманом и туда втерся: подготовил некоего богача Нозаки отправить его, Кониси, в Академию якобы на его, Нозаки, счет; в таком смысле писано было мною и в Синод, что–де такой–то просится в Академию на своем содержании. Но тотчас же оказалось, что надули оба — Нозаки и Кониси; и последний оказался на моем содержании, ибо совестно было просить Синод принять его на казенное и тем обнаружить надувательство японца. Но не жалел я нескольких тысяч, издержанных на него, думая, что, по крайней мере, выйдет полезный для Миссии и Церкви человек. И вот он как являет свою полезность! Всем им, отправляемым в Академии, было толковано и перетолковано, что они, между прочим, предназначаются быть и связующим звеном России и Японии, что, изучивши Россию, они должны потом здесь своими писаниями знакомить Японию с нею, сглаживать те шероховатости, которые являются между Россиею и Япониею, вследствие постоянных дурных отзывов Англии о России, что не должны они в России заходить на задний двор и рыться в навозе и помоях и прочее. Ни единого, внявшего сим наставлениям! Сколько раз уж христиане жаловались мне, что академисты говорят о России и Русской Церкви весьма дурно! Но это было, по крайности, между своими, христианами. А Кониси теперь выступил в качестве Крыловской Хавроньи на публичную арену. Прочие академисты, вероятно, все радуются сему. Господи, что за грязный нравственно народ! Ни искры благородства, ни тени благодарности! Конечно, миссионеры в Японии — не ангелов искать, иначе (если бы в Японии предполагались ангелы) и не нужны бы были мы здесь; но все же такое чудовищное отсутствие всякой человечности коробит и в дрожь омерзения приводит. Куда человечность! И зверь не станет кусать руку, долго подававшую ему пищу. А Кониси так нагло лжет и клевещет на весь русский народ!