Окончание постройки Семинарии идет до того медленно, что, я боюсь, и после каникул ученики не войдут в нее. И потому сегодня, по совету с архитектором Кондером, штукатурам, кирпичекладчикам и каменщикам обещал премии, если они кончат к числам, назначенным ими самими, — назначенным прежде, чем они узнали, что им готовится премия, если только на сей раз они не соврут, как врали до сих пор десятки раз, назначая срок и не оканчивая. (Впрочем, нельзя строго и их винить: свободных рабочих ныне совсем мало: правительственные постройки, Формоза, заграница отняли десятки тысяч рук).
Снял с третьего этажа брошюры, чтобы разобрать и пустить в дело, что полезно.
10/22 июля 1897. Четверг.
Разбирал весь день библиотеку брошюр и непереплетенных книг.
Во время этого занятия пришла телеграмма от Касавара, из Хакодате, что–де он «кается и повенчается», так чтобы оставить его в Миссии. Я ответил: «Оставьте церковный дом и идите в город». Ночью пришла телеграмма от о. Петра, что Касавара выселился.
11/23 июля 1897. Пятница.
Павел Кагета прибыл, чтобы принять рукоположение во священника для Церквей Акита; цветет улыбками, — видно, что рад, но мало надежды, чтобы был хорошим священником, — слишком уж вял и истощен.
Кончена сегодня рассылка писем по Церквам, содержащих распоряжения Собора о переменах катихизаторов и прочее.
Из Токусима бранчливое письмо, зачем я отнимаю у них любимого священника. Должно быть, интриган этот о. Морита на меня свалил причину перевода его в Маебаси, умалчивая, что сам он два уже года употребляет все старания, чтобы выбраться из Сикоку.
Целый день тоже разбирал книги и брошюры. И наслали же эти негодные пашковцы с о. Владимиром много лет тому назад своих листков и брошюр — целые десятки тысяч! Не знаю, куда девать их. Святое имя Спасителя, мелькающее на них, заставляет уважать их; уродливость, тенденциозность учения побуждает презирать их; перечитаю: годное — в дело, негодное — в печь.
О. Петру Ямагаке, в Хакодате, послал содержание за восьмой месяц, вследствие его ночной телеграммы, согласно прежде сказанному ему.
Профессор Рафаил Густавович Кёбер был: вернул Догматику Макария и сочинения Жуковского, вновь взял Достоевского и прочее. В Женской школе прослушал игру Надежды Такахаси и задал дальнейший урок на фортепьяно. Слушая превосходную игру Надежды, одобренную и самим Кёбером, я не мог не выразить ему искренней благодарности: «Никогда и не воображал, что услышу японку, хорошо играющую на фортепьяно, — и между тем, вот теперь на самом деле вижу это; исключительно этим Миссия обязана его, Рафаила Густавовича, доброте, истинной, бескорыстной, в полном смысле прекрасной доброте» и так далее.
Достойна похвалы и удивления и эта скромная труженица для Церкви Надежда Тахакаси. Могла бы, как и другие учительницы, отправиться на каникулы в Тоносава, отдохнуть и погулять. Но она предпочла во время каникул восполнять свои, и без того богатые, знания по математике; и каждый день все утро проводит у учителя математики за уроком; вернувшись, повторяет пройденное и готовится к следующему классу; затем все время — за фортепьяно, в видах служения церковному пению.
12/24 июля 1897. Суббота.
Из Вакимаци и Муя тоже выражают огорчение: «Известил–де их о. Морита, что отнят; почему это? Зачем отнимают у них любимого священника?» — Ладно! Напишем им настоящую причину, что «о. Морита не только сам рвался от них, но, чтобы непременно вырваться, всеми силами старался доказывать, что и не нужен вовсе священник для Сикоку; что было бы вредно для Церквей силою удерживать его там; но что навету его не последовали, — священник на Сикоку будет». — Дрянь совсем этот о. Морита, хоть и окончивший Семинарию и довольно умный; по характеру — коварный и лживый; следить нужно за ним, чтобы не изливал яда. Когда он запутался на соборе, я выручил его, но не из таких он, чтобы ценить это, хотя даже Савабе, отец и сын, назвали его дураком, когда он продолжал путаться и после того.
Эх, Господи! Людей хороших для службы Церкви совсем нет!
Ужели Антихрист проглотит эту страну? И Христос не найдет достаточно добрых людей, чтобы из–за них не дозволить этого?
Безверие потоком заливает страну, и все лучшие люди Японии считают это эссенцией цивилизации и гордятся этим.
Иностранцы же, кроме бедных миссионеров, которых иностранцы во глубине души, а иногда и явно, считают париями, способствуют сему антихристовому просвещению Японии.
Темным и тяжелым свинцовым облаком висит над Япониею со дня открытия ее приговор иностранцев: «не верь Христу, не верь Богу, — все это старь, брошенная нами, Европой и Америкой; ликуй, веселись безверьем, ибо человек — обезьяна, белиберда, вздор, нуль», — все это буквально все принято всею знатью, министрами, профессорами, губернаторами и так далее.
Впрочем, случаются иностранцы, способные удивить своим феноменальным идиотством, при цивилизованной внешности, даже обезьян. Таков полковник Олькот, обратившийся в буддизм и даже сочинивший буддийский катехизис. Таковы девятнадцать американцев и пятнадцать германцев, обратившихся в синтуизм, как извещает телеграмма из Нагасаки, пропечатанная в сегодняшнем номере «Japan Daily Mail», иокохамской аглицкой газете.
13/25 июля 1897. Воскресенье.
За Литургией катихизатор Павел Кагета рукоположен во диакона.
Катихизатор в Канда, Симеон Томии, попросил благословения на бракосочетание в среду на будущей неделе с Еленою Овата, только что кончившею курс в нашей Женской школе. Дал ему пособие десять ен, а еще прежде того на платье его невесте пятнадцать ен.
14/26 июля 1897. Понедельник.
Николай Накасима, христианин из Оота, в Мито, пишет скандальную жалобу на своего катихизатора Петра Мисима, будто тот забирается в женские бани и ведет себя так, что женщины перестают ходить в эти бани, будто хотел обесчестить шестидесятилетнюю старуху и прочее.
Просит исследовать все это, и будет–де доказано. Без всякого исследования знаю, что лжет. Мисима — человек женатый и в любви и согласии живущий с женой, уже почти старик, никогда не показывавший ни малейшего поползновения грешить в данном направлении, — и вдруг так бы повел себя! Один недостаток у него очень резкий — гордость, и слабость — считать себя ученым. Накасима же — адвокат по профессии, с языком, болтающимся, точно било у колокола; и нашла коса на камень: гордость и тщеславие — на гордость и лживость, свойственную адвокату; оттого и лес загорелся. Но, так или иначе, Петру Мисима не полезно долее оставаться в Оота, по следам его везде будет ползти змея злословия и убивать успех. Не пройдет даром это и Николаю Накасима; одна дочь его gratis воспитана в Женской школе и благоденствует ныне за катихизатором, другая ныне учится в школе, но он просил и остальных трех дочерей его воспитать за счет Церкви; не будет этого! Такие исключительные благодеяния могли бы быть за исключительные заслуги, но не за исключительные пакости.
15/27 июля 1897. Вторник.
Завтракал у профессора Кёбера и видался там с молодым философом Анено–коодзи, который в прошлый раз, после свидания и разговора со мною, сделал довольно лестный реферат в «Тайёо», разошедшийся оттуда по разным периодическим изданиям. На вопрос мой, чем занят:
— Изучаю историю буддизма, каждый день этим занят в университетской библиотеке, — отвечал.
— Не жаль ли (стал я говорить по–русски профессору), что один из лучших ваших учеников, такой даровитый и развитой молодой человек, приковывает себя к трупу. Точно нет дела более насущного, дела животрепещущего!
Анено–коодзи выразил сожаление, что не понимает наш разговор.
Тогда я по–японски прямо к нему заговорил о том же; и сильно и долго убеждал его оставить другим, более подходящим к тому людям, хоронить этот труп — буддизм, самому же отдать себя несравненно более важному и живому делу — основательному изучению христианства и введению его в страну; путем серьезного и искреннего изучения христианства, — если только он не заградит сердце свое гордостию или иною страстию, — он дойдет до принятия истинного христианства, ибо не может быть, чтобы небесный Отец не открыл Себя и своего истинного учения искренно ищущему Его сыну, и послужит введению в своем отечестве неповрежденной Божественной религии, ибо грозит бедами Японии и то, что теперь свободно входят сюда десятки христианств.