В пять часов вечера отслужили напутственный молебен Алексею Николаевичу и Анне Эрастовне Шпейерам, завтра отправляющимся в Корею. Молебен был в «Imperial Hotel», где они ныне живут. Получил сто ен на Миссию. Да хранит их Господь! Анна Эрастовна, кажется, беспритворно благочестива. Целый день в Семинарии наблюдал за исправлением учебных столов, пробой ванны и другими работами.
12/24 августа 1897. Вторник.
В девять часов утра был на станции железной дороги, чтобы проводить Анну Эрастовну Шпейер с семейством (муж еще остался, чтобы иметь сегодня аудиенцию у Императора и после по железной дороге прибыть в Кобе к отправлению судна) до Иокохамы, откуда она должна сесть на судно, — и отправиться (мне) в Одавара, чтобы посетить о. архимандрита Иннокентия. Застал его почти здоровым, жалуется только на некоторую слабость. Пароксизм не повторялся с тех пор, как я был у него, — вот уж почти две недели; если на днях пароксизма не будет, обыкновенно до сих пор возобновлявшегося чрез две недели, то, значит, малярия оставила его. Дай–то Бог, чтобы было так! Ходил я с ним к морю, в котором и купался: рассказывал он мне, на мои вопросы, жизнь свою. Человек, во всяком случае, не из обыкновенных, инициатива у него есть, и много, даже слишком (уйти самопроизвольно с доверенной ему миссионерской выставки из Нижнего Новгорода чрез Кавказ в Москву, — в его летах–то такая дурь! Как тут не «слишком»?).
В Китае он может сделать очень много (может, для того и призвал его Господь сюда), но может и — ничего, если обернется самодуром. Втайне думал я: быть может, Господь настоящею болезнию гонит его из Китая в Японию на нынешний запрос миссионера на смену мне, и втайне тоже желал, чтобы было так, ибо по виду о. Иннокентий очень симпатичный: но ныне кладу крест на свои думы и желания.
Являлся в Одавара ко мне Иоанн Инаба; таким искренним и жалким представился он, что от всей души хотелось бы восстановить его в катихизаторских правах, но возможно ли это? Отрицает он все, взводимое на него, но до сих пор письма от о. Семена нет на мой запрос, сопровожденный ходатайственным письмом о. Петра Кано.
Вернулся я из Одавара вечером в десять часов.
13/25 августа 1897. Среда.
Утром первая неприятность: ученик Семинарии Сергий Нонака вернут в Босиу, где проводят каникулярное время ученики, в чахотке. Нужно отправлять его домой, на Киусиу, в Янагава. Жаль хорошего ученика, жаль церковных расходов на отправку его домой (тринадцать ен) и на содержание дома (по три ены в месяц), ибо беден, — едет в дом бедно живущей сестры.
Далее: изобретенная архитектором Кондером железная печка для нагревания ванны в Семинарии безнадежно течет при производящих пробах, — приходится разрушать кирпичную кладку и доискиваться причины течи.
Но самая главная беда, повергшая меня сегодня в уныние: объявление банков, что отныне счет на доллары прекращается и будет на эны, то есть золотые, пред которыми доллар, доныне равный эну, безмерно унижен. Избави Бог, если из России пришлют по расчету не на фунты стерлингов, а на доллары! Может повториться то же, что было в 1879 году, то есть я должен буду отправиться в Россию хлопотать о высылке содержания Миссии по расчету на золотую валюту. А Церковь не на кого оставить. Даже и о. Анатолия нет ныне.
14/26 августа 1897. Четверг.
Хлопоты по окончанию постройки Семинарии — ныне уже маты стелят. — Рассылка содержания катихизаторам — вторая половина (ближайшая). — Ученики уже начинают возвращаться с каникул.
На всенощной сегодня в первый раз почувствовал порчу зрения: темные пятна застилают буквы, отчего сбился в чтении самого знакомого Евангелия (истерзанного, впрочем, красными исправлениями). Придется, знать, приспособить к чтению левый глаз, доселе смотрящий вдаль. Только как? Окулисты и оптики здесь плохие. В прошлом году относился к соседу Иноуе, слывущему одним из первых окулистов в Японии, — и очков он не мог мне приспособить, — даром деньги на «о–рей» брошены.
После всенощной о. Павел Сато пришел и томил долго–долго беседой, — а жарко до поту, и устал, — трудно было битый час слушать молча, из вежливости, и понявши тотчас же, в чем дело. Дело двух слов: «Муж (Утагава, Эся) и жена не сошлись характерами и желают развестись, — так что делать?»
— Сказать им, что нет правила на развод их, и убеждать приноровиться друг к другу для дальнейшей совместной жизни, что не должно быть трудно для них при их летах (сорок два и тридцать), и после небезукоризненной жизни их (того и другого) до супружества.
15/27 августа 1897. Пятница.
Праздник Успения Пресвятой Богородицы.
Обычная праздничная служба, с малым числом молящихся. Потом заботы по приготовлению зданий Семинарии. Вечером опять служба.
Отправил к о. Иннокентию, в Одавара, переводчиком Матфея Уеда, на место Емильяна Хигуци, который должен вернуться к началу уроков в Семинарии.
Граф Муцу, бывший министром Иностранных дел во время войны с Китаем и следовавших затем договорных перипетий, умер, и завтра будут хоронить его. В болезни любимое положение его было — обращение к Дворцу Императора, когда, пред самой смертью, сказали ему, что Император прибыл (из Кёото) в Токио, Муцу усиливался сделать руками обращенное к Императору молитвенное движение; приводится это ныне в газетах, как выспренная похвала почившему патриоту. Как это грустно! У лучших японских людей — ни мысли о Боге, о душе, о загробной жизни. Что же теперь душа Муцу, излетевшая из тела? Какая ее участь? Душа она хорошая, зла у ней нет (за исключением глупости [очевидно, невменяемой] по части иностранной политики). Слепорожденная она в том мире, — это несомненно; и ныне, вероятно, с усилием приоткроет глаза; но глаза эти уже не те, что были обращены к резиденции Императора, а глаза слепорожденной кошки. Но ужели навсегда? И кошки же прозревают. Ужели не прозрит Муцу и легионы ему подобных? Боже милосердный! Ты — Судия Праведный! Конечно, правда и милость сретятся на твоем Суде, — и милость победит! Ибо все — Твои дети, и познавшие Тебя, и не познавшие, но все же сотворившие хоть нечто по Твоему Закону, — а любовь к Отечеству не черпали из оного?
16/28 августа 1897. Суббота.
После Обедни освятил все иконы, уже поставленные в киоты и приготовленные к помещению на приготовленных им местах во всех комнатах новой Семинарии, жилых, классных, больничных, столовой и прочих.
При сем еще печальней убедился, что правое мое око отказывается дольше служить; молитвы по славянскому служебнику не мог читать: темное облако застилает глаз; левый же, дальнозоркий, тоже не мог видеть букв; кое–как уже отслужил освящение. — Иконы затем были распределены по комнатам, и почти все установлены, когда я отлучился, чтобы поверить и принять работы циновщика. В Семинарии все работы, при тщательной поверке их, были приняты с одобрением. Когда перешли в Женскую школу и здесь обходили комнаты во втором этаже, поверяя циновщика, здесь, в галерее против столовой, Давид Фудзисава подал мне телеграмму, в которой латинскими буквами значилось:
«Архимандрит Сергий и достойный иеромонах Андроник посылаются в Японию. Сообщите, желаете ли хиротонии Сергия во епископа, вашего викария, какое наименование желаете присвоить себе и ему? Саблер».