Отдохнувши и пообедавши в гостинице Фудзия и осмотрев работы, к шести часам вернулся в Одавара по конке. Здесь на вопрос, разнесли ли «тоохёо», о. Петр ответил: «Нет». — «Почему?» — «Они хотят смириться». — «Это лучше всего!» — обрадовался я и после всенощной сказал слово о христианской любви и мире, порадовался, что мир в Церкви возобновился, — Но оказалось, радость была на ветер. Кометани и его дружина вовсе и не думали мириться, а тут же, в Церкви, заговорили до того грубо и беспорядочно, что я попросил их выйти, по крайней мере, на паперть. «Тоохёо» оттягивают просто, кажется, для того, чтобы набрать побольше себе партию. И потому я объявил, что завтра непременно «тоохёо» будут розданы; если противники не дадут разносчиков, то и одни сторонники о. Петра могут это сделать.
Всенощная поется здесь без ирмосов. Служит о. Петр плохо. Читает Илья Сато небрежно и спешно.
14/26 июня 1898. Воскресенье.
В Одавара.
С девяти часов о. Петр Кано служил Обедницу. — «Почему не Обедню?» — спросил его вчера. — «Просфор не заготовлено, так как собирался в это воскресенье быть в отлучке, по Церквам». Просфоры ныне печет сам о. Петр, ибо его «квайя» Лука Мацуо, прежде исполнявший это, сделался врагом о. Петра, расстроемый своим родственником Михаилом Кометани. После службы и креста я сказал поучение о беспрерывном служении Богу на текст из сегодняшнего Евангелия «Не можете двум господинам работати». Кончивши, хотел приступить к раздаче «тоохёо» бывшим в Церкви. Но тут выступили один за другим: Петр Дзимбо, трясущийся от гнева и волнения, Михаил Кометани, у которого, несмотря на все мои старания умягчить его, лицо все больше и больше портилось, и ныне явилось таким ожесточенно злобным, что я изумился и потерял всякую надежду на него, Лука Мацуо, которого я в первый раз ныне видел в Церкви, Илья Камеи, земледел, с лицом чисто разбойничьим, которого я и совсем в первый раз видел и еще два–три с ними, и разговаривали так грубо, гневно, неприлично храму Божию, что я старался только успокоить и утишить их. Все они, впрочем, сказали немного, — нынешние «тоохёо» пристрастны, и потому они не примут их, а отныне уходят, чтобы всем вместе умереть. Я сначала подумал, что и в самом деле этот гневный Дзимбо, или разбойник Камеи бросятся в колодезь или распорют себе брюхо; это меня не остановило сказать им: «Делайте, что хотите», — да и что бы я мог в отвращение их безумства? Подчинить Церковь и себя их капризу? То есть убить Церковь в угоду им? Избави Бог! Промелькнуло у меня в голове, что неприятно будет следствие и возня с японскими чиновниками, — но что делать! Я сказал громко: «Так как явные противники о. Петра отказываются от участия в раздаче „тоохёо”, то мы сами это сделаем, и они уже не имеют права что–либо сказать потом в нарекание нам», — и стал вызывать к себе трех, которые вчера были избраны из сторонников о. Петра для разнесения «тоохёо», чтобы передать им оставшиеся от раздачи мною находящимся в Церкви «тоохёо»; но едва–едва, побуждаемые другими, они выползли из толпы и приблизились ко мне; можно было судить поэтому как слабы духом сторонники о. Петра и как, напротив, наглы и способны запугивать его противники. — Скоро я, впрочем, догадался, что их «иду умереть» значит «выхожу из Церкви». Что ж! Господь с ними! Это значит только, что для них не дело Божие, не спасение души дорого, а каприз их и своеволие дороги им больше всего. — Между тем я передал оставшиеся «тоохёо» трем, наказал им строго при разноске и раздаче отнюдь не употреблять уговоров и убеждений написать то в них, что им — разносчикам — нравится, а только то, что получающий «тоохёо» считает в глубине своей совести, пред Богом, справедливым и желательным, и вернулся в комнату. Здесь скоро стали подавать мне запечатанные пакетики с «тоохёо» — те, которым я роздал, и их до полдня набралось двадцать четыре; но восемь и потом из деревни Мацида, где Петр Камия, пять принесли не принятых, — что же будешь делать с людьми, которые на простой вопрос не хотят ответить ни «да», ни «нет»! Тем они только сами себя лишают права участвовать отныне в деле священника. Пришли ко мне в комнату и некоторые благочестивые христиане, рады, что дело о священнике принимает благоприятный оборот; между прочими тот старикашка, о котором с таким восхищением рассказывал о. Павел Савабе: «И восьмидесятилетний старик встал “кирицу”, “ёй–амбай”, говорит, “как легко теперь стало, когда решили «переменить» священника”». Ныне он говорил наоборот: «Как радуюсь я, что останется о. Петр в Одавара». (Хоть еще совсем неизвестно). Мария Такахаси, получившая крещение от меня в Токио двадцать лет назад тому (Мейдзи 9 нен) вчера и сегодня долго рассказывала, как шли здесь дела и дошло до нынешнего расстройства. Сидевшие здесь старики дополняли и подтверждали ее рассказ. Эта христианка, кажется, лучшая по уму и благочестию из всего здешнего стада мужчин и женщин.
Сходили с о. Петром в первом часу пообедать в гостиницу, где готовят по–иностранному. Вернувшись, застал еще шесть «тоохёо» на столе. В пятом часу приехал из Токио, по пути в Тоносава, для наблюдения за постройкой, Моисей Кавамура и опечалил известием, что вчера, в восемь часов утра, в Семинарии произошел пожар, к счастию, усмотренный весьма скоро и несколько испортивший только одну комнату: дрянной семинарист Павел Юусе положил в комод незагашенную папироску, или трубку, отчего и затеялось. Беда с этим дрянным народом!
15/27 июня 1898. Понедельник.
В Одавара.
Утром, в восемь часов, сходили к больному часовщику Фоме и отслужили молебен Пресвятой Богородице о его выздоровлении. Потом были в доме покойника Гедеона Накацугава у его вдовы; зять еще язычник, потому и двое детей не крещены, но, по–видимому, расположен к христианству, и потому я обещал ему прислать христианских книг из Токио; производство «таби» (носков), кажется, он не опустил после Гедеона.
До полдня не доставили «тоохёо» из тринадцати домов, и потому я отправил разносчиков собрать их, а сам отправился в Тоносава, пообедал у Фудзия и потом на своем месте с Моисеем Кавамура подробно осматривал ремонтные работы по молитвенному дому. Потом задумали мы из остающегося старого леса построить небольшое здание (3 + 5 кен) у дома для столовой учащихся, когда они бывают здесь на каникулах. — Михей раздосадовал, отзываясь недосугом на мое приказание высушить в ясный день и выбить татами, очистив их от множества блох, на которых жалуются тут же лежащие два больных ученика. Велел Моисею Кавамура присмотреть, чтобы в три дня, если будет хорошая погода, Михей непременно это сделал, иначе пусть уходит, — на место его будет другой; главной своей обязанности не хочет исполнять, отзываясь недосугом, — что может быть глупей этого!
Вернувшись в шесть часов в Одавара, нашел, что «тоохёо» все собраны, кроме двух, так как получивших оные отыскать не могли. Сорок один «тоохёо» запечатан; двадцать шесть возвращены без отметок и незапечатанными; между прочим, и из дома, где мы служили сегодня молебен; это все мутители Церкви или запуганные ими.
Так как сказано было мною, чтобы с заходом солнца (час, всякому видный) шли в Церковь, а чрез час после захода будет открытие «тоохёо», то, по мере стемнения, стали собираться в Церковь. Тут же один из противников о. Петра, бывший «сооси» Хироисе, вытащил Иоанна Инаба из церковного двора и побил. Это достаточно обнаружило характер противников. В половине девятого часа я вышел в Церковь; было человек пятьдесят с детьми и певчими–подростками. Совершили краткое молитвословие, как бывает пред открытием заседаний; после чего я снял эпитрахиль и омофор, сел к столу, отдал катихизатору Илье Сато, расположившемуся около меня с японским столиком и письменными принадлежностями, «тоохёо» пересчитать, что он и сделал и провозгласил: «Сорок один». Я стал открывать конверты и передавать Илье для отметок то, что в них означено, откладывая в сторону части бумажки с именами надписавших, не читая их сам и никому не давая взглянуть на них. Два «тоохёо» оказались обманными, — запечатаны без всякой надписи, — их мы отложили в сторону, как негодные. Из других тридцати девяти только один пакет дал надпись «каеру», все тридцать восемь единогласно были за оставление о. Петра Кано по–прежнему в Одавара. Он и провозглашен остающимся здесь священником, по единогласному почти желанию благонамеренных христиан. Враги его со всеми завлеченными ими — всего двадцать восемь домов, — если бы и подали «тоохёо» в пользу изгнания его из Одавара, все же были бы в значительном меньшинстве. Но так как они и того не сделали, а просто отказались отвечать на простой и прямой вопрос епископа «желают или нет о. Кано священником в Одавара», — поступок, судя по–светски, очень невежливый, по–церковному, — составляющий противление церковной законной власти, — то их нерасположение к о. Петру совсем не принимается во внимание, как будто ничего такого не было на свете, и отныне они лишаются всякого права голоса в деле, касающемся священника. — Все присутствующие в Церкви были очень рады, что дело так блистательно кончилось в пользу о. Петра; только катихизатор Илья Сато, видимо, был смущен и опечален. Я дал несколько наставлений, как, по Христовой заповеди, обращаться с противляющимися Церкви, — отнюдь не отвечать на их злословие, а кротостию и тихостию стараться вразумить их. Так, наверное, можно возвратить Церкви увлеченных, из коих иные прямо говорили, возвращая пустые «тоохёо»: «Мы не против о. Петра, но нам так велят», — Что до вчинателей смуты, то у них подкладка, по уверению всех, весьма черная: удалить священника, на имя которого записана церковная земля, чтобы потом храм перенести в трущобу, а церковную землю, находящуюся на столь видном месте, продать весьма дорого в свою пользу. Таковы, как видно, замыслы Михаила Кометани, Иова Уеда, старого плута, хотевшего надуть Церковь еще при постройке храма, Ильи Мацуо, Хироисе и других. Этих едва ли возможно вразумить. И Господь с ними! Благодарение Богу за то, что на этот раз не удалось им наложить узы на Церковь.