— Но я требую, чтобы она зависела от одного меня; я не потерплю «ассей» моему желанию.
— Какое же тут «ассей», если люди, которые любят ее и заботятся о ней с самого ее рождения, захотят устроить ее счастье? Быть может, она и останется на твою волю: крестная, занятая своими детьми, забудет о ней; крестный, который и теперь бы держал ее при себе как дочь, если бы был женат, не женится и вперед, или уедет из Японии. Но если они, ко благу Кати, захотят исполнить все свои добрые намерения насчет ее, то помешать им в этом — вот это было бы настоящее «ассей» с твоей стороны.
Но на все резоны Накай был неумолим — гордость бушевала в нем. Предложил я ему до завтра подумать, и, если он в самом деле не согласится иначе удочерить Катю, как под условие совершенно самовластно распоряжаться всею ее последующею участью (получая, однако, деньги на воспитание ее от русских — это тоже он ставит условием sine qua non), то уж лучше отказаться от нее, — так и сказать Буховецкому, когда увидится с ним; изъявил я вместе с тем сожаление, что вчера так рекомендовал его Буховецкому и так ручался, что он не сделает никаких затруднений.
Экзамен в Женской школе сегодня по Священной Истории был особенно хорош: дети пребойко рассказывали. Но по Всеобщей Истории — крайне раздосадовал меня: шла у выпускных новая История — и хоть бы один параграф о России! Русского государства как будто нет в мире; толкуется о самых дрянных мелочах в Западных Европейских государствах; а из русского — об Екатерине Великой, об Александре I, которых история глубоко входит в европейскую — спросил, — хоть бы слово ученицы. Тут же я пристыдил учителя Ивана Овата, потому что и скандал был видим для всех. Поди, усмотри за всеми преподавателями! А своей совести у них ни на грош. Русский хлеб едят, на русские деньги воспитаны, — и о России хоть бы мысль, хоть бы слово! Но Бог с ними, с их благородными чувствами, — не про них они написаны; хоть бы каплю здравого смысла явили — ведь им же стыдно, коли кто спросит о России, а спросят ныне многие.
22 июня/4 июля 1895. Четверг.
Из Батоо катихизатор Павел Сайто пишет, как один солдат — наш христианин — пристыдил врача–язычника в современном вопросе о православии и России. Солдат только что вернулся с поля военных действий, и по этому поводу собралось много народа встречать, поздравлять, слушать рассказы. Во время разговоров случившийся тут врач–язычник говорит ему: «Россия лишила нас завоеванного полуострова, а ты исповедуешь веру, заимствованную из России; не лучше ли тебе бросить ее?» — На это доблестный воин отвечал: «Я исповедую не русскую веру, а вселенскую; моя вера началась не в России, а в Иудее, и не от людей, а от Бога, поэтому, что бы Россия ни делала, я веры не брошу и не имею причины бросить. Если поступать по вашему рассуждению, то вам тоже следует бросить свое врачебное искусство, потому что оно тоже заимствовано из–за границы, и преимущественно из Германии, которая ныне повредила нам не менее России; еще лучше: мы вот дрались с Китаем — это уж прямой наш враг, в то же время мы употребляли и употребляем письменные знаки, взятые из Китая; по вашей теории, нам бы давно уже следовало бросить их». Врач публично потерял афронт, — Письмо отдано для напечатания в «Сейкёо Симпо».
Был врач Лука Мияи, родом из Токусима, служащий ныне при тюрьме в Циба. В Токусима у него жена и пятеро детей. С умилением рассказал, что Господь спас от смерти его младшую дочь, тринадцати лет, девочку. Приготовивши уроки к следующему дню и помолившись, девочка легла спать; было уже часов десять, когда он и жена приготовились тоже лечь; но пред этим всегда они совершали вечернюю молитву. И вот, во время молитвы, слышит он глубокий стон дочери, спавшей тут же; он бросился к ней и нашел ее уже без движения и без дыхания, совершенно так же померла его мать; он припомнил это, испугался, но не растерялся, а стал применять свои врачебные познания — производить искусственное дыхание и так далее, и чрез час девочка ожила, к великой радости его и матери. Он назавтра попросил о. Павла Морита отслужить благодарственный молебен и ныне не перестает благодарить Бога за чудесную помощь: «Если бы, — говорит, — мы с женой не совершали молитвы, то уже глубоко спали бы в это время и девочка до утра была бы холодным трупом»; видит Провидение Божие и в том, что как раз в этот вечер он должен был дежурить в госпитале, но товарищ попросил его поменяться дежурствами, и он не ночевал дома предшествующую ночь. — Дал ему Троицкую иконку и обещался послать с отцом Павлом Морита по иконке его домашним.
23 июня/5 июля 1895. Пятница.
В половине седьмого, когда я шел на утреннюю молитву с учениками Катихизаторской школы, встретился в коридоре Мисима, что из католиков просится сюда.
— Я на экзамен, — говорит.
— Экзамены почти кончились.
— Но я сегодня пришел держать.
— Вам следовало приходить на главные, которые все уже прошли. Я же объяснял это вам несколько раз; теперь я ничего не имею сказать вам, — и прошел к собравшимся на молитву.
Очевидно, приходил только получить деньги на месяц, стеснившись прийти в первое число, по неявке на экзамены (8 ен, частно от меня).
Экзамен слушал в Женской школе, где ныне и кончился. Кончают курс ныне одиннадцать. Из них одна, Таисия Мацухаси, дочь тоже некогда кончившей курс в здешней школе Прасковьи Мацухаси — по мужу, чайному торговцу в Фудзисава; Ольга Тадзима, дочь богатого христианина, щедро платившего за нее, скромнейшая и красивейшая из кончивших; Раиса Ито, которую хотят домой, но которая не хочет домой, наиболее даровитая и серьезная из курса; дома у нее вотчим, помешавший уже ее счастью: ее хотел взять замуж, по окончании ее курса, Алексей Обара, регент, и она была не прочь, ибо очень любит пение и музыку, но вотчим не позволил, и Обара женился на другой. Ныне она остается при школе учительницей, по ее просьбе. Несчастнейшая из оканчивающих — Дарья Кикуци. Сводный брат ее — Петр Кикуци, бывший еще когда–то катихизатором, принуждает ее выйти за него замуж; и так как она противится, то он на днях избил ее; она ушла от него под предлогом выдержать экзамен; и ныне, по окончании, должна была уйти к нему; но вместо того разрыдалась в своей комнате до истерики и все рассказала Анне, начальнице. Анна уложила ее в постель, ибо она действительно сделалась больной: брат ей побоями, кажется, повредил легкие, на сильную боль которых она жалуется; следы же побоев видны и вне. Анна приходила рассказать это, и я велел ей успокоить Дарью, что мы не дадим ее брату; если же бы он пришел и насильно стал требовать ее, то мы призовем полицию. Она пусть остается при школе учительницей.
24 июня/6 июля 1895. Суббота.
Кончились экзамены в Катихизаторской, Причетнической школах и Семинарии. Оба курса Катихизаторской школы бледны и бедны; у семинаристов по физике учитель–язычник оказывается порядочным и знающим; обещался я мало–помалу завести физические инструменты — теперь и хранить их есть где. По пению Иннокентий Кису теорию преподает хорошо — значит, все–таки недаром в Россию ездил, хотя и не мог там кончить всего курса в Капелле.
Во время экзаменов прибыли священники: о. Иоанн Оно из Оосака и о. Симеон Мии из Кёото. Последний так худ и бледен, что его здесь, при высадке из вагона, спросили: «не болен ли?». И если бы он заикнулся, что не совсем здоров, то его потащили бы в госпиталь для холерных — такие строгие меры приняты теперь для обуздания этой порывающейся сюда гостьи. Но о. Симеон по натуре худ и бледен; в сущности же здоров и благодушен. Он очень порадовал меня речами, что семейная жизнь о. Иоанна Оно вовсе не так компрометирована, как те стараются представить, что собственно — в Вакаяма и толкуют дурное — больше нигде; и христиане, также как катихизаторы, везде очень уважают о. Иоанна. Все дрянные толки, думает он, произошли от неладов двух баб — жен о. Оно и диакона Мацуда; так говорил о. Симеону и Кирилл Сасабе, живший в церковном доме в Оосака как катихизатор. Значит, не о. Иоанна Оно нужно взять из Оосака, а диакона Якова Мацуда; перевести его хоть в Сендай, где для подобных сплетен мало пищи. — Для Кёото о. Симеон просит Женскую школу, она–де будет очень полезна и для укрепления христианства в Циукоку (ибо родители нашлют детей в нее, а где дети, там и сердца родителей), и для развития Церкви в Кёото, — желающие учиться найдутся, — а с тем и христианство водворится в домах, откуда будут приходить в школу. — Желание о. Семена исполнить нетрудно; пусть школа начинается с горчичного зерна, — с двух–трех; если Богу угодно и жизненные элементы окажутся, то она станет возрастать так же, как это было здесь, в Токио; за материальными средствами тогда дело не станет.