После богослужения зашли ко мне: Анна Эрастовна Шпейер, капитан «Адмирала Нахимова», доктор с сего судна, японский молодой гвардейский офицер Николай Накагава, Павел Накай и другие. Накагава, кажется, солгал в разговоре с капитаном и доктором, что убил на войне двенадцать человек, «вот этой саблей» — де, и показывал саблю любопытствующим. Мать его недавно говорила мне, что двух убил, «потому–де что иначе каждый из них убил бы его». Жаль, если он глуп. Анна Эрастовна приходила отчасти переговорить с Накай–сан, которому поручает свою воспитанницу и крестницу Катю (побочную дочь Маленды), отчасти чтобы взять Катю сегодня к себе на день.
Вечером продолжался перевод только до восьми часов: Накай отпросился переговорить с адвокатом, который взялся вести дело по отчуждению Кати от матери, весьма ненадежной женщины; по отчуждении же Накай удочерит ее.
4/16 декабря 1895. Понедельник.
Утром сегодня Накай тоже отпросился: нужно ему в Посольстве переговорить о Кате с ее крестным отцом, Василием Васильевичем Буховецким.
Пользуясь сим случаем, я отправился в Иокохаму, в банки и для покупки письменных принадлежностей. В вагоне встретился со Шпейерами, Анна Эрастовна всю дорогу рассказывала о Бюцовых, о жизни в Персии. Самое приятное было услышать, что Евгений Карлович Бюцов ныне православный христианин да еще и благочестивый, как уверяла Анна Эрастовна. Вот что значит влияние семейства! Около тридцати лет тому назад Евгений Карлович был консулом в Хакодате, протестант с Ренаном на столе, — значит, в сущности ничему не веровал. Начал было я ему толковать о православии, — он выразился: «Я православие не то что пренебрегаю, а как бы это выразиться? Презираю его». Точно отчеканился у меня в голове этот ответ и с именем Бюцова он всегда до слова стоял неразрывным в моем уме. Пятнадцать лет тому назад, когда в Петербурге я у них пил чай на Сергиевской однажды, зашла речь о Кирилле Васильевиче Струве, недавно перед тем перешедшем из протестантства в православие, Елена Васильевна, жена Бюцова, выразилась: «Зачем это oн сделал? Не все ли равно?» Слова эти мало подавали надежды на улучшение религиозных понятий мужа ее. И вот ныне, несмотря на все это, он православный, да еще и усердный, если то правда. Значит, дети обратили его; смотря на них, думая о них, желая с ними участвовать в молитве, а потом и в Таинствах, переродился он: все это зажгло угасший было светоч веры и заставило его разгордиться до убеждения путем, конечно, немалых дум, чувств, да и изучения, в истинности православной христианской веры. «Давно, — говорит, — я уже хотел принять православие по убеждению», — говорила Анна Эрастовна.
5/17 декабря 1895. Вторник.
Неудачный для японского праздника день — дождь и халепа. До обеда переводили, после обеда чтение писем: точно по пустыне походил; инде только ропот и ворчание; например, о. Матфей пишет, что катихизатор Петр Хиромици совсем испортился, изнежился и прочее; Иоанн Судзуки из Оцу тоскует, что за несчастием — несчастие, после пожара наводнение и что Саймару, тамошний христианин — богач, хочет наверстать убытки от пожара поборами с бедных; поспешил настроить квартир для отдачи в наем, о приюте же для Церкви и думать забыл. Ленивый о. Петр Кавано просит путевых своим катихизаторам и себе. О. Тит Комацу просит доплаты для выкупа катихизатора Василия Ямада из долгов (пятнадцать ен сегодня и послано).
Были Шпейеры окончательно поговорить с Павлом Накай об удочерении Кати Хагивара (по матери). Окончательно поручили Катю ему с тем, однако, чтобы она была воспитана здесь, при Миссии; о средствах на воспитание обещали заботиться.
Адмирал Сергей Петрович Тыртов прислал двести ен на Миссию. С ним в 1865 году мы были в Токио, тогдашнем Едо, когда консул И. А. Гошкевич из Хакодате делал официальный визит сюда на корвете «Богатырь»; Сергей Петрович был тогда старшим офицером «Богатыря», а я в свите Гошкевича пользовался случаем побыть в Едо.
Адмирал пишет ныне (из Иокохамы): «По всей вероятности, я уже последний раз в Японии, а потому хотелось бы оставить по себе память в деле, началу которого я был свидетелем». Спасибо за память и жертву.
6/18 декабря 1895. Среда.
День тезоименитства Государя Императора.
В посольской Церкви богослужение, после которого завтрак у посланника. За завтраком обер–церемонимейстер Санномия через стол завязал разговор:
— Где проводили лето?
— В Токио.
— Вы из Токио никуда и не выезжаете?
— Я два года путешествовал по Церквам: прошлый и позапрошлый год.
— Сколько Церквей у вас?
— Двести двадцать, в том числе есть Церкви очень малые.
— А сколько всех христиан?
— Двадцать две тысячи.
— Кого больше: мужчин или женщин?
— Число почти равное тех и других, ибо принимают веру семействами; где один из семьи сделался христианином, там, наверное, скоро же все семейство крестится.
— Кто больше усерден к вере: мужчины или женщины? У буддистов почти только одни женщины молятся.
— У буддистов нет прочных оснований для веры; не в кого там собственно веровать; оттого буддисты и в упадке. У нас принимают веру прежде всего по разумному убеждению, оттого у нас и мужчин не менее усердных, чем женщин; например, все наши проповедники — усердные верующие, без чего не были бы и проповедниками, и так далее.
Значит, для христианства в Японии совсем сделалось свободно, коли представитель Императора нисколько не стесняется вести такой разговор. Жаль только, что разговор ведется только для препровождения времени и не идет дальше конца языка.
7/19 декабря 1895. Четверг.
Сегодня начались экзамены из предметов (прежде был один день писанья экзаменационного сочинения). Я был в Семинарии на шестом курсе и на четвертом. В первом всего семь человек; отвечали по Догматике не совсем хорошо, особенно мне не понравилось, что ни один (кроме Петра Мори) не отвечал на задаваемое возражение прямо, всякий непременно начинал ходить около предмета и прыгать в стороны; так они большею частию и сочинения пишут; напишут бездну, а на вопрос почти ничего. В четвертом курсе четырнадцать человек; кроме двух больных, все были и отвечали по гражданской истории вполне удовлетворительно, лучше, чем я ожидал. Каждый сначала говорил свой билет по–русски, и почти все говорили буквально; из этого видно, что они прилежно занимались; потом продолжали по–японски и говорили правильно и долго, пока остановишь.
После обеда была рассылка содержания служащим по провинциальным Церквам на первый и второй месяцы следующего года. Разослано 2281 ена; сим удовлетворено несколько более половины служащих; многие, впрочем, только на один первый месяц.
Потом был Зиновий Михайлович Поляновский. Совсем не то он, за что я принял его сначала. Уже убедили его вступить на общий путь нигилистической нравственности всесветной молодежи здесь: взять наложницу. Взял, согрешил и приехал сюда плакать сегодня, забыв или ничего не исполнив из того, что ему на его же запросы внушаемо было здесь. Советовал исполнить церковный закон: подвоспитать обесчещенную им девицу (проданную ему) и жениться на ней. Но где же ему исполнить это? С его ли тощею нравственностью? Поэтому предложил и другое: вновь не падать, а очиститься покаянием и стать твердо, ведя жизнь (питание и прочее) воздержанную или же очень деятельную, чтобы не давать избытку своей телесной материи побеждать себя; девицу же обеспечить, помочь ей пристроиться, а если родится его дитя, то уж никак не дать извести его, как практикуется здесь в подобном обществе, а воспитать его. Никакого он не дал мне обещания пойти по доброму пути. И так будет, как и другие по посольствам. Господь с ним и с ними!
Павел Накай, пришедши вечером на перевод, рассказал, что мать Кати требует за нее 200 ен; «Иначе, — говорит, — когда она подрастет, не меньше 200 ен я возьму за нее, продавши на разврат». И вот какие матери бывают! Это. из тех, что вот ныне сделал, быть может, матерью и Зиновий Михайлович, которым я было обольстился до приглашения его в миссионеры.