Мир звучит и тянется, как фраза,
Самолётик в небе чертит круг,
Вечность – ни фига не сложный пазл –
Восемь произвольно взятых букв.
Длится жизнь, как реплика простая,
Иногда, как музыка, звуча,
И никак поэзией не станет,
И никак не может замолчать.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 4,5 Проголосовало: 2 чел. 12345
Комментарии:
Мне останутся вишни и книжки
Литература
Мне останутся вишни и книжки
ЛИТРЕЗЕРВ
Любовь ЛЕБЕДЕВА, 24 года, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
обложка
ну да, ну да, совсем не ближний свет,
но мы готовы – поголовно – ехать.
нам предложили сказочный офсет,
где трын-трава и лист белее снега.
упасть-отжаться. и трамвай придёт,
поскрипывая чреслами вставными,
мы так попали в этот переплёт,
что стали до бессмертья прописными.
что будет дальше? лесополоса,
поля, луга, бескрайние просторы?
как много нужно будет рассказать,
чтоб стать потом зачитанным до корок:
что мне надеть, что плакать невтерпёж,
что ни за что не пробивать билета.
а ты меня услышишь и поймёшь,
и, боже мой, благодарю за это.
угольный набросок
в детстве ставили в угол и говорили: думай,
где ты была неправа, не включила собачку.
я любовалась обоями, мамин смакуя юмор
и вынося резюме, что буду теперь иначе.
буду не врать, не брать, не наносить обиды,
то есть все те неправильные глаголы, что
затвердили в школе больше для вида,
чем для себя, и что же из этого вышло,
где же ундины, где принцы, где мрамор каррарский,
где неминуемость счастья как злого укола?
чтобы «не бойтесь–любите!» стучало указкой,
ставило в угол, как мама меня после школы.
вот я стою. эта девочка, та, на платформе,
та, что смеётся и машет кому-то протяжно,
сколько воды утекло, а она в той же форме,
с той же осанкой такой угловато-лебяжьей.
как бы хотелось схватить её крепко за руку –
твой уготованный угол – твоя перспектива.
думай сейчас, как любить, только это – наука,
я не сержусь уже, я тебе всё простила.
лотова жена
этот режущий свет и вишнёвая горечь потухнут –
ничего не случилось, просто будние дни наступили.
злые осы июля летали на спящую кухню,
и садились на стол, и варенье вишнёвое пили.
...я же знаю, как ты любишь пенки в фарфоровой кружке,
твои ссадины, йод на коленках, зелёнку на пальцах,
как боишься злых стражей июля, которые кружат
над пунцовыми вишнями разные раз-два-три вальсы.
мне так жалко, что ты уезжаешь на август на море
к семенящим испуганным крабам и вёсельным лодкам,
мне останутся вишни и книжки, немому немое,
как безмолвное горе – жене уходящего лота.
это наше последнее утро. убитые осы,
как горячие кляксы на старой клеёночной гжели,
электричка гудит, и в глазах моих злых и раскосых
не найти твоего ускользнувшего отражения.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 3 чел. 12345
Комментарии:
Его октябрины
Литература
Его октябрины
ОБЪЕКТИВ
Алексей ШОРОХОВ
Владимир Личутин. Сны бессловесных . Путешествие в Париж. Опыты психоанализа. – М.: Метагалактика, 2009. – 450 с.
СВОЙ СРЕДИ СВОИХ
Без малого сорок лет назад Юрий Казаков в одном из очерков в «Северном дневнике» упоминает «архангельского журналиста» Владимира Личутина. Спорит с ним, полемизирует. Мало ли было и есть архангельских (и не архангельских) журналистов? Но в большую литературу приходит именно Личутин. Вряд ли случайно…
Кстати, о подобных «обмолвках». Они тоже неслучайны. О самом Юрии Казакове во время оно «обмолвился» (и весьма определённо: «большой русский писатель») не кто-нибудь, а далеко небезызвестный всем месье и отчасти даже товарищ – Жан Поль Сартр. И дело не в том, что «сам». И даже не в том, что льстит это национальному самолюбию. Так же как и Марлен Дитрих, в свой единственный приезд в Россию опустившаяся в ЦДЛ на колени перед Паустовским. За рассказ «Телеграмма». В конце концов национальное самолюбие в достаточной мере «уврачевал» (хотя едва ли «исцелил») «сам» Матисс, сказав: «Не понимаю, зачем русские художники ездят в Италию? У вас же есть Рублёв».
Дело, повторяю, не в этом. Для кого-то может показаться даже смешным: Юрий Казаков и Сартр (то есть не в пользу последнего). Дело в том, что за Марлен стоят Ремарк и Хемингуэй, за Сартром и Матиссом тоже кое-что стоит. Так же как за Паустовским и Юрием Казаковым. Так же как и за Личутиным. И это кое-что есть живая традиция культуры. Именно живая, потому что латинское слово «традиция» обозначает буквальную «передачу из рук в руки». Поэтому-то для Бунина так важны встречи с Толстым и Чеховым, для Есенина и Георгия Иванова – с Блоком, для Хемингуэя – с Джойсом.
Важно ли это для Личутина? Не знаю, но то, что в «самоедские 90-е» Личутина и всю большую русскую традицию постарались выставить из культурного пространства, из общеевропейского культурного пространства, – это очевидно. Точно так же, как выставили из передней власти. Последнее, впрочем, и хорошо – не дело традиции топтаться в передних вообще, а уж у воров, разрушителей и убийц тем более. Сегодня, во всяком случае, не приходится краснеть перед своим народом. К тому же ещё Пушкин сказал, что «русские писатели – сами господа», поэтому, чтобы попасть в гостиную, им незачем «отираться по передним». И хотя копаться на своих шести сотках или кропать в журналы куска хлеба для – не «господское» дело, но привычка к прямохождению осталась. Она и отделяет (и всегда отделяла) традицию от пресмыкателей.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В НАРОД
Кстати, о шести сотках. Те самые недоброй памяти 90-е стали своего рода «моментом истины» для большой традиции в русской литературе. Многие представители которой и вышли-то из народа, да как-то очень быстро позабыли об этом. Да и как не забыть: дача в Переделкине, рабочий кабинет, массивный («писательский») стол, зелёный бархат, мягкий свет зелёной («ленинской») лампы.