Густав понял. Он взял холодную, чуть вздрагивающую руку Эльзы, улыбнулся ей широко и доверчиво.
— Что с тобой, дорогая? Почему ты не дождалась меня?
— Прости, я просто вспомнила, что договаривалась увидеться с подругой. А потом я так спешила в кафе… — силясь улыбнуться, тихо ответила Эльза и осторожно, но настойчиво попыталась освободить свою руку из горячей ладони Густава.
Только огромным усилием она сдерживала душившие ее рыдания. Эльза хотела спасти человека, который был ее единственной радостью в этом бушующем мире смерти, ужасов и скорби. Она надеялась бросить ему спасательный круг в опасный водоворот, в который, как она думала, обязательно затянет Густава эта подпольная листовка..
— Густав, милый, давай уйдем отсюда, — Эльза не в силах была дольше скрывать своего отчаяния.
— Успокойся, прошу тебя, — настойчиво повторял Густав, нежно гладя руку невесты. — Выпей кофе. К тебе сразу же вернутся силы.
«Он меня возненавидит, если я признаюсь, что я наделала», — в отчаянии думала Эльза.
Густав не знал, что и предположить. Он никогда не видел свою невесту такой подавленной.
Тихо звякнула посуда на подносе. Анна поставила на мраморную, плиту столика чашки с горячим кофе и пирожные. «Мокко мит шляг»[7] было любимым напитком Эльзы, одним из немногих радостных воспоминаний о детстве и отрочестве, о довоенном мире. И Густав знал об этом.
Эльза поднесла к губам фарфоровую чашку и увидела, как дрожит ее рука. Она подняла глаза и встретилась со взглядом Густава. Столько в нем было теплоты, доверия и нежности! И Эльза решилась.
— Мне необходимо сказать тебе одну очень важную вещь, только не здесь. Это опасно, — чуть слышно сказала Эльза.
— Фройляйн, бйтте, цалюнг![8] — обернулся Густав.
Анна подошла и протянула новый счет, написанный, как всегда, ее торопливым почерком на листке, вырванном из блокнота.
«15 марок 16 пфеннигов. Еще кофе и пирожные. Альбатрос ждет в 23 часа, Шведенбрюкке», — прочитал Густав, отсчитал деньги и положил их сверху счета.
Анна тут же взяла листок и деньги и спрятала в фартук.
Выйдя из кафе, Густав и Эльза свернули в один из бесчисленных переулков, выходивших на Грабен, и быстрым шагом направились вниз, к каналу.
Эльза на секунду обернулась и увидела памятник Чумы. Мраморная колонна-обелиск стояла на Грабене, воздвигнутая в самом центре Вены по случаю избавления австрийской столицы от эпидемии чумы, свирепствовавшей во времена средневековья. В глубоких подвалах собора святого Стефана гиды-монахи и теперь показывали прихожанам пожелтевшие черепа и кости — останки людей, скошенных «черной смертью».
Эльза, проходя мимо колонны, всегда с суеверным страхом смотрела на символику мраморных барельефов обелиска, обращенную в глубокое прошлое. «Карающий меч божества» целится в коленопреклоненных грешников. Четыре раскрытых рта обдувают «земную обитель», ниспосылая, свыше кару, чумное поветрие. И согбенные под своей ношей могильщики у самого подножия обелиска.
Когда Эльза шла в «Аиду» из собора святого Стефана, она старалась не смотреть на фигуры скрюченных в конвульсиях адских мук чумных больных-грешников. Теперь же ей показалось, будто разинутые рты кричат ей вслед, вдогонку…
Густав несколько раз останавливался. Обнимая девушку, оглядывал длинные мрачные коридоры переулков и улиц. Но, кажется, за ними никто не следил. Предательская ночная мгла! Они не заметили, как, прячась в нишах и подъездах, за Густавом и Эльзой неотступно следовал какой-то человек.
Рассказ Эльзы ошеломил Густава. Он винил не свою невесту, а себя за свое насмешливо-легкомысленное отношение к глубокому религиозному чувству девушки. Он никогда не принимал его всерьез. А ведь он хорошо знал, как цепко католическая церковь Австрии держала в своих сетях души и сердца миллионов людей. И угораздило же его спрятать эту листовку именно в евангелие! Листовку он должен был вообще уничтожить либо использовать как боевое оружие, как он это сделал с остальными, Но ему жалко было расставаться с самой первой листовкой, написанной им самим после долгих и мучительных раздумий, когда Густав искал единственно верные, идущие к самому сердцу его соотечественников слова. Теперь он расплачивается за недопустимое нарушение правил конспирации.
Крепко сжимая худенький локоть девушки, Густав напряжен но искал выхода из ловушки, созданной его неосторожностью. Через двадцать минут он должен встретиться на мосту Шведенбрюкке с Альбатросом, передать руководству подпольной организации очень важное сообщение. Отменить это свидание уже поздно. Но ведь если священник, у которого исповедовалась Эльза, донес в гестапо, то за ним наверняка уже следят. Хотя нет. Так быстро из Стефансдома до гестапо не доберешься. Но, быть может, у гестапо есть свои шпики в самом соборе? И они уже пошли по следу Эльзы сразу же, как только она покинула собор?
Впереди едва заметно засветилась электрическая надпись, у входа в метро. У Густава мелькнула мысль использовать единственный появившийся шанс, чтобы проверить, повисли у них «на хвосте» гестаповцы или нет.
Он как мог успокоил Эльзу, посадил ее в поезд подземной железной дороги, направлявшийся в ту сторону, где она жила с матерью, а сам быстро перешел на противоположную платформу.
Густав пропустил еще один поезд и остался на платформе один. Был уже поздний час, и поезда ходили с большими интервалами.
Но вот от касс метро по железной лестнице начали спускаться на платформу редкие пассажиры «подземки». Густав каждого прощупывал-настороженным взглядом. Его мускулы были напряжены, как сдавленная пружина.
Из черного зева тоннеля послышался отдаленный грохот колес. Густав рассчитал место на платформе так, чтобы вскочить на ходу в последний вагон поезда, когда он отойдет от станции, забрав всех пассажиров. Если бы за ним велась слежка, полицейский шпик обязательно выдал бы себя.
Когда длинный состав из ветхих, конца прошлого века, вагонов, напоминавших фургоны конок, с шумом и скрежетом вырвался из тоннеля, притормаживая у платформы, Густав заметил священника, торопливо спускавшегося по лестнице. Ему пришлось даже поднять полы рясы, чтобы не споткнуться и не упасть. Густав и священник почти одновременно вскочили на площадку последнего вагона отходившего поезда.
Мимо проплыли серые, закопченные стены станции, облепленные пестрыми плакатами. Загорелые женщины в разноцветных купальниках нежились под смеющимся солнцем, и надпись на рекламе приглашала купить «самый модный костюм Евы». А рядом угрюмый мужской профиль, угрожающе подняв указательный палец, предупреждал: «Дер файнд херт мит!»[9]
Густав облегченно вздохнул. Опасность миновала. По крайней мере здесь, в «подземке». Он спокойно прислушивался к дробному постукиванью колес и вдыхал тоннельный воздух, еще остававшийся для него воздухом свободы.
Поезд то стремительно нырял в узкие и длинные траншеи, похожие на русла высохших рек с высокими и крутыми берегами, по дну которых проложили рельсовую колею, а «стены» облицевали гранитом, то грохотал по фермам мостов, перекинутых через перекрестки улиц. Старенькие вагоны метало из стороны в сторону, и пассажиры то и дело сталкивались спинами, плечами, чертыхаясь в темноте или торопливо извиняясь. Большей частью это были рабочие, возвращавшиеся домой с заводов либо спешившие в ночную смену.
До остановки «Шведенбрюкке» оставались считанные минуты. Поезд снова влетел в сырой тоннель. Жидкий свет вагонных фонарей едва-едва разгонял темноту.
Внезапно Густав почувствовал на своей щеке чье-то горячее дыхание, и незнакомый голос быстро прошептал: «Ваша невеста исповедовалась у меня. Она ни в чем не виновата. Бедное дитя! Ее признание я унесу с собой в могилу. Поберегите себя и Эльзу. Желаю вам обоим счастья. Только прошу вас никому, в особенности вашей невесте, не говорить об этом. Ведь я нарушил тайну исповеди. Прощайте…»