Глава III. ПИСЬМО НА РОДИНУ
«Дорогая моя Наденька! Бесценный и единственный друг мой! Прежде всего спешу сообщить, что я жив и здоров. Правда, на минувшей неделе было занемог, но благодаря заботам и стараниям господина Гмелина, бог даст, теперь болезнь меня совсем оставит.
Письмо Ваше, кое я успел получить в Астрахани, чрезвычайно меня утешило. Так живо напомнило мне оно мою прошлую жизнь, Петербург.
Наденька, Вы спрашиваете меня о причине моего столь внезапного отъезда. Не может быть! Неужели Вам до сих пор ничего не известно?
Клянусь Вам, я не виноват, не я хотел этой дуэли. Произошло все случайно.
Когда я входил в гостиную к Осиповым, господин Н., не заметив меня, изволил довольно непочтительно отозваться о Вашей матушке. Я заставил его повторить свои слова снова и дал ему пощечину. На другой день мы дрались.
Вы знаете, Н. — известный дуэлянт и бретер. К сожалению, он близкая родня князю Михаилу, и ему всегда все сходит с рук. Но меня-то, я знал, не помилуют. Тем более тяжелое ранение соперника… и я уехал. Сами секунданты помогли мне в этом. Один из них дал мне рекомендательное письмо к господину Гмелину, начальнику персидской экспедиции.
Итак, Ваш покорный слуга теперь член научной экспедиции. Начальник мой — человек молодой. И для меня сейчас он не столь начальник, сколь друг.
Гмелин невелик ростом, худ телом. Высокий лоб, твердый подбородок, но губы… губы совсем детские.
Как все ученые, Гмелин немного рассеян, в обхождении же весьма вежлив. Люди его чтят и любят, при случае же, однако, они не прочь подшутить над его слабостями. Но господин Гмелин, к чести его сказать, не обижается.
Конечно, Гмелин человек далеко не светский. Но беседы с ним меня поражают. В них всегда виден острый ум, а вместе с тем душа чувствительная и нежная.
Помните немецкого дипломата графа С.? Как тогда в гостиной Вашего батюшки он говорил о Персии? Райские птицы, райские сады, венчающие горы.
Смею Вас уверить, ничего подобного здесь нет. Горы большей частью голы. Кое-где по ним, как гнезда ласточек, лепятся дома, по-восточному — сакли. Снизу сакли похожи на лестницы, и по сему поводу казаки наши шутят: персы живут под лестницами. Выше саклей на горах снег. Снегу много, и его следует опасаться. Однажды на наших глазах был обвал. Персидскую повозку вместе с возницей накрыло снегом, она несколько раз перевернулась и с превеликим шумом сверглась вниз. Спасти ямщика, безусловно, никто не смог.
Теперь мы большей частью передвигаемся верхом. Я в том трудности никакой не испытываю, зато моему начальнику сие занятие кажется не из приятных. Во всяком случае, в первый день Гмелин так и не мог сам слезть с лошади. Тем не менее, несмотря на многие неудобства нашего путешествия, мы продолжаем идти вперед. Сегодня поднимемся в гору, а завтра будем спускаться вниз.
Друг мой, раньше я думал, что в строении своем горы разницы большой не имеют. Вижу теперь, что не прав. Они весьма отличны и чудны. Две недели назад мы поднимались в гору, кою персы зовут Биш-Бармак, то есть Пять пальцев. Гора эта и в самом деле вполне соответствует своему имени. Пять вершин, будто пять больших корявых пальцев, уткнулись в небо.
Завтра мы будем в Баку. До свиданья, друг мой!
Глава IV. ХАНСКАЯ КАНЦЕЛЯРИЯ
Баку издавна славится развалинами старого дворца Ширван-хана, Девичьей башней, соленой землей, водой и сильными ветрами.
Нестерпимо жжет солнце. На пыльную мостовую ложатся густые тени. Большая разлапистая тень — дерево; квадратная — дом. А вот какая-то смешная, забавная — тень ослика. Ослик прядает ушами, ритмично машет хвостом.
— Ишь ты! — удивляется казак. — Тоже лошадь… Спаси и помилуй… И как персиянцы на них ездют…
— А ты, Иван, спробуй… — советует ему другой, — Спытай. Глядишь, и тебе приглянется.
— Тьфу ты! — Иван Ряднов, серьезный и обстоятельный казак, грозит насмешнику здоровенным кулаком.
Рябой рыжий казачок прыгает прямо под ноги путешественнику.
— Федька! — строго приказывает Ряднов. — Осла кормить будешь. Вишь, какой он тощий… Понял?
— Понял. — угрюмо отвечает казачок и не спеша подходит к ослу.
Нещадно палит солнце.
— Как в сухой бане, — жалуется кто-то и тяжело вздыхает. — Ну и жисть, братцы! Когда же домой-то?
— Домой рано. Не все дела ищо сделали… — поясняет обстоятельный Ряднов.
— А чего осталось? — возмущается кривой, вечно чем-то недовольный Матвей Суслов. — Голь одна кругом.
— Тебе голь. А их благородию виднее. В прошлые разы хинное дерево нашли. Слыхал?
— Ну и што?
— Коль у тебя лихоманка какая случится, лечить станут. Понятие иметь надо!
— Одно и есть, что хина, — не унимается Матвей. — А цветья зачем берем?
«Цветья? — думает Ряднов. — Зачем, в самом деле, их благородие всякие цветочки, словно девка, подбирает? — И тут смекает: — Цветья тоже, значит, от хворобы!»
— Дядя Ваня! — вступает в разговор Федька, — А я надысь ввечеру персиянского черта видел. Величеством больше льва. Шерсть коротка. Глаза — уголья. Голос велик и страшен. А сам хвостатый и весь-весь в пятнах.
— Дурак ты, Федька, — спокойно отвечает Ряднов. — То большая персиянская кошка. Пантер — по-ихнему.
— Чудно как-то… — тянет Федька. — Кошка, а зовут пантер.
— Ну как есть дурак, — вздыхает Ряднов. — Для них, поди, тоже чудно, что вот тебя Федором прозывают.
— И ничего чудного тут нет, — серчает Федька. — А их дербентского хана, слышь, тоже так кличут: Фет Али — Федор…
— Ух, — утирает глаза от смеха Ряднов. — Ну и скоморох же ты, Федька! А теперь скажи мне: если дербентский хан твой тезка, почему он лошадей тебе пожалел?
Федька разевает рот, чтобы все объяснить. Не он, мол, виноват, а их благородие: не захотел резать ханскую щеку, вот хан и не дал лошади. Но казачок тут же спохватывается: как бы опять не попасть впросак. Чуть что, казаки над ним до упаду хохочут. А как смеялись они в караван-сарае, Федьке до сих пор вспомнить тошно.
Спустились они тогда с горы Биш-Бармак и остались в том сарае ночевать. Казачок притомился за день и сразу уснул. Спит спокойно, ничего не чует. А гнусу всякого в том караване — хоть метлой мети, хоть лопатой греби. Наутро глаза и нос у Федьки распухли. Казаки гогочут:
— Смотри, нос-то у тебя — груша переспелая.
— Федька! — зовет Ряднов. — Снеси письмо хану. Да поживей возвращайся.
По жарким, пестрым, как шкура пантеры, улицам Баку плетется маленький казачок. Вопиют муэдзины, созывая верующих. Стонут нищие. Ругаются, стараясь перекричать друг друга, нарядные персы, возвращаясь с базара.
И сквозь этот невообразимый шум, гвалт, крики идет маленький казачок.
— Ибн алла! — каркает кто-то над самым ухом.
— Ибн алла! — сверкнув глазами, проносится быстрый всадник, едва не задев Федьку лошадью.
Бакинские улочки так узки и запутанны, что, пройдя одну, не всегда попадешь в другую. Дома на них стоят как попало.
Чудная страна: и улицы чудные, и люди чудные. Недавно Федька писал домой: «А платья персы носят озямные, киндячные, кумачные, кутнятые и опоясывают себя великими кушаками, а поверх кушаков шали вишневые, а на головах чалмы. На ногах чулки да башмаки, а жонки ходят, закрывшись в тонкие платки. Лиц и глаз не видать. Чудно».
— Ибн алла! — снова кричат из-за угла.
Федька в испуге шарахается в сторону и больно зашибает ногу. Казачок садится на землю, дует на ушибленное место:
— Фу… у верблюда боли, фу… у пантера боли… фу… у хана боли…
Проходит мимо перс, останавливается. В изумлении слушает. Аллах, как странны эти русские! Подумать только, как они молятся: плюют и дуют на ногу!
Передохнув, Федька встает, вприпрыжку несется к ханским хоромам.
Начальник ханской канцелярии пристально смотрит в окно: — Проклятые гяуры, они смеются над нами. Кто позволил им, неверным, без почтения относиться к знатному бакинскому властителю — прислать какого-то мальчишку.