Но все же бывают здесь и прекрасные мгновения. По вечерам вершины вспыхивают в лучах заходящего солнца, а склоны окутаны синей дымкой. Золотое и синее. Эти два цвета здесь резко разграничены. Один никогда не растворяется в другом. Просто синий поглощает золотой.
В который раз и Гмелин, и Охотников, и казаки видят закат и всегда восхищаются им. В тот час они прощают Востоку и коварство, и жестокость, и неприязнь. Примиренные и успокоенные после таких мгновений путешественники вновь двигаются в путь. Идут к Шемахе.
Глава VI. ДИПЛОМАТИЯ
Ночь. Гмелин молча шагает вдоль стены; Охотников полулежит на диване.
Лицо поручика замкнуто и сосредоточенно. Путешественник останавливается. «Да… поручик как-то потускнел будто за последний месяц», — думает Гмелин и, взглянув еще раз, говорит:
— А вы, Евгений Иванович, стали серьезней. Прежде шутили больше, и вдруг…
«Да нет, не вдруг…» — думает Охотников. Вчера он записал в дневнике: «После того как Фет Али завоевал Шемаху, торговле конец пришел. Раньше писали: в Шемахе товары всякие, шелков много крашеных. А венецианцы даже сей шелк тавлинским звали. Был шелк — стал щелк. Разорил хан народ, до того довел — на глаза ему показаться боится. В самой Шемахе никогда не бывает, а по приезде в деревнях окрестных живет. Ясное дело — тиран».
Охотников поднимается и, резко взмахнув рукой, произносит:
— Тиран, конечно…
Путешественник понимает, о ком идет речь.
— Нам надо поступать осторожно, а то… — Гмелин слегка потирает руки. — Сейчас, друг мой, я рассуждаю только как зоолог. Что такое Фет Али? Просто скотина…
Самуил Готлибович произносит это слово с немецким акцентом. Охотников улыбается.
— Но не в этом дело, сударь, — продолжает путешественник. — Сей скот очень не любит своего бакинского родственника. И если мы осторожно поссорим их…
Ученый хлопает себя по карманам, и рука его ползет за обшлаг:
— «Фет Али Хан! Наш покровитель, луна и солнце! Дерзнули мы еще раз обратиться к Вашей милости. Ибо, знаем мы, сердце Ваше подобно дождю в пустыне. Как о некоем блаженстве, вспоминаем мы сейчас о днях, проведенных в Вашем княжестве. Благодарим небо за дары эти. Скорбя сердцем, Ваша милость, должны сознаться, там, в Дербенте, мы не смогли до конца оценить все благородство души Вашей. Бакинский хан, конечно, светел и мудр. Но нас он не жалует. Принимает за каких-то лазутчиков. Вновь прибегаем к Вашей помощи. Пособите нам, добрым чужестранцам. Да возблагодарит Вас аллах и небо. Город Ваш Шемаха прекрасен, Вашими заботами и милостью он превращен в шелковый рай».
Собеседники понимающе пожимают друг другу руки и беззвучно смеются.
На третий день Фет Али прислал кое-какое снаряжение и двенадцать солдат.
— Охранять вашу милость в Сальяны и Ензели, — доложили солдаты.
— Дабы не сбежал, — уточнил Охотников.
Глава VII. ЕНЗЕЛИ
«Что делать? Что?» — русский консул зевает, бросает перо и смотрит в окно на белесые капли: тук-тук-тук… До чего же однообразна эта музыка дождей!
Закутанный в халат, с клубами дыма над головой, консул походит на маленький сердитый самовар.
Самовар пыхтит, стреляет искрами и, наконец, распалив себя, закипает.
— Солдат, — взрывается консул, — свечей и рому!
Старый ром густой, клейкий. Пригубив и сладко чмокнув, консул спрашивает:
— Гмелин пришли?
— Ждут.
Путешественник входит, тяжело опираясь на палку. Десять дней его трепала лихорадка.
Консул испытующе смотрит на Гмелина и, пыхнув трубкой, бросает:
— Быть может, отложим беседу?
Гмелин отрицательно качает головой:
— Нет, нет.
— Ну, коли так, рассказывайте.
— Хан дал нам лошадей и охрану, — не спеша начинает путешественник. — Из Шемахи мы тронулись на Сальяны, а затем в Ензели.
— А далее? — консул барабанит по столу. — В рапортах вы несколько подробнее…
— Полагаете? — Гмелин на минуту задумывается и говорит громче, увереннее: — Рапорт подается на имя их императорского величества…
— Разумеется, — консул кивает с лукавой улыбкой. — Самуил Готлибович, а в пору и мы сгодимся. Вы бы рассказали прежде…
— Да, да. — Гмелин достает платок, вытирает вспотевший лоб. — Занемог я, простите…
— А вы, сударь… — консул наливает в бокал густой золотистый ром и протягивает его путешественнику. — Благоволите… Чем вы изволили быть заняты последнее время?
— Приводил в порядок записи. Изволите ознакомиться?
Консул листает дневник и на некоторое время погружается в чтение:
«Гилянские быки и коровы чем-то похожи на верблюдов. Они имеют два горба. Один спереди, другой сзади. В науке оную породу именуют «бизон».
А вот о выделке шелка: «В половине марта гилянцы берут шелковые семена, завертывают в платок и носят при себе за пазухой. От теплоты из семян выводятся черви. Вылупившихся червей кладут в коробочку и кормят в течение нескольких дней тутовыми листьями. Через несколько дней черви образуют коконы. После этого коконы высыпают в кадку с горячей водой. Шелк там отделяется, и его сматывают на вьюшку».
Консул потирает руки и произносит вслух:
— Сударь! Глаза мои зрят труд бесценный! Я полагаю, не токмо мы, но и потомки наши премного чтить его будут.
Гмелин смущенно опускает голову:
— Сей труд есть исполнение долга перед отечеством нашим… Еще государь наш Петр Первый с великим любопытством и гордостью рассматривал первую карту Камчатки, сочиненную Лужиным и Евреиновым. А его превосходительство господин Ломоносов перед смертью передал в Императорскую Академию план многих географических экспедиций.
— Признаться, сударь, долгонько я здесь медведем сижу — не слыхивал. И теперь любопытство имею до ваших экспедиций.
— Экспедиции академии разные, как-то: астрономические и физические. Дело астрономов зело тщательно наблюдать ход небесных светил. Наша же экспедиция есть физическая, и допрежь всего инструкция ее гласит: «Ехать куда нам указано, описать тамошние места и все на карту исправно поставить».
— Да, — соглашается консул. — Великому государству нашему давно пора иметь собственную полную карту и атлас, ибо простор его необъятен.
Легкая краска смущения и радости заливает лицо Гмелина.
— Успехи вашей экспедиции! — поднимает бокал русский консул. — Здоровье достойного слуги отечества и науки!
Помолчав, консул спрашивает далее:
— А как у вас оказался Охотников?
— Охотников? Я вас не понимаю.
— Да вот, — консул развел руками. — Из Петербурга намекают. Мол, сей господин у вас пребывает. А там им не больно довольны.
— Довольны? — Гмелин хмурит брови. — А пребывание сего господина Охотникова здесь разве не есть наказание? Голод, болезни, пули разбойников… Довольно одного пути до Шемахи, дабы искупить вину…
Консул молча дымит трубкой и вновь соглашается:
— Вы правы. Я тоже полагаю… эти пудреные… Им бы послужить здесь с наше… А вы как разумеете?
— Так же!
— Вот-вот, — продолжает консул, — К сожалению, за пули разбойников орденов не дают.
И тут же вновь спрашивает:
— А сии горы вам нравятся?
— Привык. А художник Борисов да Охотников только об оных и толкуют.
Консул потирает руки:
— Красота!.. Эх, Самуил Готлибович, а в Сальяны двинетесь, еще больше красоты насмотритесь.
Гмелин кивает, глухо говорит:
— Дорога до Сальяны, по справедливости, для того сделана, чтобы кормиться разбойничьим шайкам. Между горами есть разной глубины ямы, глубокие пропасти с различными пещерами, в коих до грабежа лакомые люди караулят. А кроме того, — заканчивает путешественник, — ханы полагают — лазутчик я. Средь двенадцати солдат, посланных ханом, один доносчиком был. До каких пор сие продолжаться будет? Науке ведь служим.
— Верно, Самуил Готлибович, верно. Коли сам подлец, то и прочих тем же полагает. Это я о ханах. Впрочем, не все они таковы. Рящанский, к примеру, добр и гостеприимен.