В центре, на Большой Садовой. Нет, это его не устраивает.
— А еще какие есть?
Она криво усмехнулась. Теперь он уже знал эту ее усмешку: одним углом рта, одной стороной лица.
— Ты что, Андрей… Ты что, в самом деле хочешь со мной куда-то пойти? Ты не шутишь?
— Почему я должен шутить? Я же сам тебя об этом спросил. Только в «Молодежный» не хочется, шумновато. Понимаешь, хотелось бы, чтобы это было где-то подальше. Где не очень шумно.
Она сморщила нос. От этого на переносице и на щеках возникли ямочки и звездочки. А ведь милая девушка, подумал Ровнин. Очень даже милая. Просто она ему совсем не так нравится. Совсем не так, но ведь это и хорошо.
— Может быть, «Поплавок»? Там вообще свободно и столики всегда есть. Только туда ехать минут тридцать на автобусе.
— Ганна, деточка, ну что нам какие-то тридцать минут?
«Поплавок» оказался большим трехпалубным дебаркадером, поставленным на прикол у гранитной набережной недалеко от торгового порта. Столики здесь стояли прямо на открытых деках и на свободной от надстроек верхней палубе. Действительно, когда они с Ганной поднялись туда по дощатому трапу, свободных мест было много. За дебаркадером открывался залив с парусами яхт и стоящим вдали на бочке белым пассажирским теплоходом.
Они сели на верхней палубе за свободный столик у внешнего борта. Подошла официантка. Ровнин заказал два пунша и два коктейля.
Они молчали. Наверное, вот так, как они сидят, вот так, над темно-зеленой водой, можно сидеть очень долго. Сидеть и смотреть на залив, на паруса яхт, на горизонт, на постепенно темнеющий в сумерках теплый вечер.
Особенно рассиживаться здесь не стоит, подумал Ровнин. Пока они доедут до общежития, а потом он домой, пройдет часа полтора. Но они сидели и молчали, пока не стемнело и на рейде не зажглись фонари.
— Знаешь, Андрей, — Ганна вздохнула, — давай еще раз сюда приедем?
Он не ответил.
— Ну, еще один раз?
Что он мог ей сказать? Если по делу, он должен был промолчать. Просто промолчать. Но он кивнул. Кивнул и отвел взгляд.
Семенцов смотрел на него внимательно, все тем же взглядом, к которому Ровнин уже привык, ничего не выражающим немигающим взглядом темно-карих глаз. Поэтому было странно, что при этом на тонких губах полковника сейчас отражается что-то вроде сочувствия, даже больше, что-то вроде приветливой улыбки.
Хотя они сидели в той же комнате в квартире Семенцова, под тем же самым зеленым абажуром, начальник ОУРа на этот раз был в форме, в серых брюках и бледно-голубой полотняной куртке с погонами.
— Андрей Александрович, — полковник пригладил волосы за ухом; жест этот наверняка был рассчитан и означал что-то вроде расположения. — Вы знаете, я тут посмотрел ваш послужной список. Ой-ёй-ёй.
Ровнин хорошо знал: когда тебя вызывает начальство, причем без видимых причин, лучше всего побольше молчать и, само собой, побольше слушать.
— Вы, оказывается, в среднеазиатском деле участвовали?
Распространяться, что он участвовал в среднеазиатском деле, сейчас нет никакой надобности.
— Андрей Александрович?
— Участвовал.
— Я к чему все это говорю. Москва плохого не пришлет. Специалист вы как будто отменный. И формулировка в письме — «для усиления». Так вот, не кажется ли вам, что мы с вами тратим время впустую? Я имею в виду стеллаж.
Стальные нотки в голосе. Все ясно. Рано или поздно, этого разговора следовала ожидать. Ровнин уже много раз думал об этом и много раз прикидывал, как возразит Семенцову и как поведет себя, когда тот скажет, что дальнейшее наблюдение за стеллажом бесперспективно.
— Иван Константинович, — надо хоть время выиграть; немного, но выиграть. — Я что, нужен ОУРу для чего-то конкретного?
— Нужны, — жестко сказал Семенцов. — Нужны, Андрей Александрович. И прежде всего в связи с работой в банке.
Значит, Семенцов хочет подключить его к Госбанку. По поведению полковника ясно, что в Госбанке пока у южинцев полная прострация. Но ведь письмо, которого он ждет в общежитии, тоже, по идее, должно прийти из банка. Не откуда-нибудь, а именно из Госбанка, больше ему прийти неоткуда. Он даже примерно представляет, о чем должно сообщать это письмо: основные данные о какой-то конкретной транспортировке, сумму, маршрут, количество инкассаторов. Может быть, данные о засаде и степени радиоконтроля. Что же сейчас ответить. Полковник не просто смотрит на него, а давит, и надо что-то сказать.
— Что, Иван Константинович, в банке что-нибудь нащупывается? Конкретные люди?
— Пока конкретных людей нет, но есть уверенность. Понимаете, Андрей Александрович? Уверенность, что кто-то в банке работает на них. И вы, именно вы были бы в связи с этим очень полезны. Очень и очень.
Уверенность, подумал Ровнин. Да эта уверенность — она ведь была всегда, с самого начала. А что дальше? Что дальше делать с этой уверенностью?
— Я слушаю вас, Андрей Александрович. — Полковник выпрямился; тянуть больше нельзя.
— Понимаете, Иван Константинович… — Ровнин подумал — надо постараться сейчас вложить в голос всю убежденность. Всю, которая в нем еще осталась. Просто — всю. — Понимаете, Иван Константинович, в общем, вы, наверное, правы. Я сам, честно признаться, уже мало верю, что чего-то дождусь. Но есть одно «но», понимаете, одно маленькое «но». Человеком, который работал здесь до меня, был Евстифеев. Вы хорошо его узнали?
Семенцов придвинул к себе блокнот и стал молча рассматривать пустые листы. Кажется, Ровнин попал в самую точку. Но из вежливости надо выдержать паузу.
— Понимаете, Иван Константинович, я знал многих отличных специалистов. А Евстифеев, по моему глубокому убеждению, был одним из самых лучших. Простите, Иван Константинович, вы считаете, что это не так?
Вопрос этот, конечно, был наглым, просто абсолютно наглым нарушением этикета.
— Хорошо, — сказал Семенцов. — Согласен. Согласен и понимаю. Но ведь нельзя же ждать бесконечно.
— Я и не прошу ждать бесконечно.
Неизвестно, что будет дальше, но пока он Семенцова убедил. По крайней мере неделю, а то и больше, он сейчас вытянет. А потом? Потом? Ведь между первым и вторым налетами прошло почти полгода. Невесело. Да, но потом можно будет побороться за что-то еще. Скажем, за то, чтобы вместо Ровнина в общежитии остался дежурить кто-то другой.
— Сколько дней вам нужно? — Семенцов встал. — Конкретно?
— Две недели, товарищ полковник, — встав вслед за ним, сказал Ровнин. — Должно прийти что-то за это время.
— Много, — начальник ОУР нахмурился. — Неделя.
— Иван Константинович! — Ровнин постарался изобразить борьбу. — Десять дней?
— Неделя, Андрей Александрович. Извините, но и это дальнейшее ожидание считаю бессмысленным.
В переулке тихо! Уже десять, через час двери в общежитие закроют. Они прошли по пустому темному переулку мимо редких фонарей, остановились недалеко от двери. Ганна молчит. Кажется, наступает лирический момент. Как он хотел бы уйти сейчас от этого лирического момента! Но нельзя. Главное в том, что она ему нужна. Она ему по-прежнему нужна. Пусть всего на несколько, дней, но нужна. Ровнин повернулся, Ганна посмотрела на него, пряча глаза. И вдруг так, что он даже не успел отстраниться, обняла. Она обняла его осторожно, медленно, неумело. Обняла, будто боялась, что он сейчас не разрешит ей это сделать. Вырвется. Он же просто не знал, что сейчас сказать, и только чувствовал, как ее губы шевелятся у его груди. Какой же он все-таки подлец! Подлец и мерзавец!
— Андрей, ты знаешь, кажется, случилось ужасное.
Она сказала это спокойно, совершенно спокойно. Сказала, ровно дыша ему в грудь.
— Что ужасное?
Она вздохнула.
— Так что ужасное?
— Я просто не знаю, как тебе сказать, Кажется, я просто не могу без тебя. Понимаешь?
Она ждала его ответа, но он молчал.
— И, кажется, не смогу никогда больше. Ты понимаешь? Я — без — тебя — никогда — не — смогу. Просто — не смогу.
Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась неуверенно, жалко.