— Куды ж виновен–то? — неожиданно раздался шамкающий старушечий голосок. — Нешто он кого обидел? Я вон помирала, так Матвей холил меня, как не всякий родной станет…
Матвей узнал этот голос: покойница тётя Груня заступалась за него…
— Он мне, убогой, за сына был, а кто я ему — никто, считай. Он сам пострадавший, вот и к людям сочувствие имеет… Нету его вины!
— Знаешь ли ты, — продолжал неумолимый Голос, — что в этом мире положен предел человеку?
— Я в это не верил.
— И ты хотел переступить предел?
— Хотел.
— Виновен! — прогремел Голос, и снова подхватило стоустое эхо: «Виновен! Виновен!»
Но сразу два знакомых голоса смешались в один:
— Он гений! — кричал Ренат.
— Он гений! — кричал Никич.
— Он выше других людей, он неподсуден! — кричал Ренат.
— Для гения нет предела и нет вины! — вторил ему Никич.
— Знаешь ли ты, — сказал Голос, — что в мире людям даны законы?
— Они мне не нравятся.
— Знаешь ли ты, что человек не может знать будущего?
— Твой мир несправедлив! Он страшен! — закричал Матвей.
— Мой мир неизменен, — ответил Голос, и Матвею почудилась в нём усмешка.
— Нет! — опять закричал он. — Мы изменим его! Он будет, будет справедливым!
— Кто это «мы»? — с презрением спросил Голос.
— Люди! — Матвей охрип от крика.
— Люди? Ты пробовал изменить Закон, и что из этого вышло?
Матвей поник.
— Молчишь?
Он не смог ответить.
— Виновен! Виновен! Виновен! — с нарастающей силой говорил Голос, и эхо вокруг зашумело, как буря. И вдруг сквозь гром и гул чисто пробился тоненький голос, и Матвей сжался.
— Не верь, мой дорогой, мой бирюк, не верь им. Я ни в чём не виню тебя, а значит, ты прав и ничего не бойся. Я всегда с тобой и люблю тебя…
В наступившей тишине он услышал ещё один голос — дальний, улетающий.
— Не верь им, сынок, ты ни в чём не виновен…
Матвей ощутил, что вязкая тёмная масса исчезла, он стоял один под чёрным звёздным небом. Ни звука, ни ветерка не было в зимнем этом мире…
И внезапно, словно властная рука сдёрнула чёрный ветхий покров, я за ним, над всей землёй открылось настоящее небо, нестерпимо блистающее небо из одних звёзд.
…И тогда он вскочил с топчана, будто его толкнули, и долго сидел, мотая гривастой головой, тёр лицо руками. Он понял этот сон, легко раскодировал его: оправдания душа ищет, вины своей не приемлет. Ах, как не хочется быть виноватым, ах, как хочется быть чистым и святым, хочется оправдать и благословить себя, хочется, значит, бежать, искать академика, всё открыть ему…
— Сволочь ты, Матвей Иванов Басманов, — сказал он себе и похромал на крыльцо.
Ночь и вправду была ясная и звёздная, тихая ночь, благая.
Но наяву Матвей не хотел и не ждал прошения.
А может быть, сон пророчил иное, совсем иное?
прошептал он строчку и вернулся в дом.
…Заливисто, весело лаял Карат, и Матвей увидел у крыльца Ядвигу Витольдовну.
— Добро пожаловать! Неужели опять телевизор?
— Нет, нет, не беспокойтесь, уважаемый Матвей, — ответила старуха, осторожно поднимаясь по ступенькам. — Телевизор работает прекрасно. И вот я решила поблагодарить вас за труд. Я принесла вам свой пирог. О, это особый пирог, со сливками и орехами, его научила меня делать моя мама, почти семьдесят лет тому назад, в Варшаве.
— Стоило ли беспокоиться, Ядвига Витольдовна, — засмущался Матвей.
— О, чрезвычайно стоило и непременно! С одной стороны, — говорила она, ставя пирог на стол, — вы очень заслужили награду. А с другой — я вдруг подумала, что скоро умру и вкус маминого пирога никто на свете не будет помнить. А вы человек молодой, вы проживёте долго и через много лет скажете кому–нибудь: «Одна старая полька как–то угощала меня пирогом, который её научили делать лет сто тому назад в Варшаве! Вот это был пирог так пирог!» И значит, маленький кусочек маминой жизни перейдёт в двадцать первый век. Двадцать первый — подумать страшно! Ну скажете? — спросила она, глядя, как Матвей пробует пирог.
— Непременно скажу! — ответил он с набитым ртом.
— Тогда я довольна, — улыбнулась Ядвига и отщипнула от пирога. — Да, хорошо, — оценила она. — Знаете, у настоящих хозяек считается моветоном хвалить свои кушанья. Надо всегда говорить, что вышло плохо и тебе просто стыдно ставить это на стол, но ничего другого, к сожалению, нет. Я тоже так когда–то говорила. Но сейчас я скажу честно — пирог удался. Потом я как–нибудь ещё раз сделаю, чтоб вы получше запомнили и всё рассказали там… Ах, уважаемый Матвей, всё так быстро проходит! Я это часто слышала в юности от стариков, но, конечно, не верила им, ведь у меня были такие длинные дни! Утром я занималась с учителями французским языком и танцами, потом непременно в открытой коляске каталась по Аллеям Уяздовским, у парка Лазенки, потом были свидания в парке, потом обед у отца, и там всегда много интересных людей, потом — опять свидания, театры, балы, милые уютные суаре — так много всего! А потом действительно — всё так быстро прошло; и юность, и зрелость, и семья, теперь вот старость проходит… Вы ещё не замечаете?
— Нет, пожалуй. Сейчас моя жизнь тянется, как тянучка, длинная, скучная, тягомотная, вся одинаковая…
— О, это ненадолго! Это маленькая пауза в жизни, люфт–пауза. А потом снова дни понесутся, не успеете оглянуться — двадцать первый век… Да, кстати, уважаемый Матвей, у меня к вам маленькая просьба, очень лёгкая…
— Бога ради! Для вас, Ядвига Витольдовна, я всё, что могу, хоть трудное, хоть лёгкое…
— Очень лёгкое, — с улыбкой продолжила старуха. — Покажите мне вашу Машину.
— Машину? — удивился Матвей.
— Да, мне интересно. Уважьте любопытную старую женщину.
— Я, собственно… пожалуйста… — Он опешил и не сумел сразу отказать. — Только она на чердаке, туда лестница крутая, вам не трудно будет подняться?
— Почему же? Я ещё вполне бодрая женщина, я хожу осторожно, с палкой, не падаю, — с толикой гордости ответила Ядвига.
— Идёмте, — покорился Матвей.
— …Так вот она какая, — старуха осторожно потрогала панель Машины. — Довольно простая, как телевизор… Я думала, она намного больше…
— Увы, — развёл руками Матвей.
— Вот что — я хочу попробовать! Сюда садиться? — Старуха решительно указала на кресло.
— Нет, нет, нельзя! — всполошился Матвей и загородил кресло руками.
— Отчего же, уважаемый Матвей? Мне–то что угрожает? Неужели вы думаете, что я расстроюсь, если увижу это чёрное пятно? Я давно готова умереть, совсем не боюсь смерти и знаю, что могу умереть сегодня, завтра. Я совсем спокойно этого жду. Но вдруг я проживу ещё семнадцать лет? Мне будет девяносто четыре — ведь так бывает. Тогда я буду жить немного по–другому: отремонтирую дом, буду больше следить за собой, чтоб совсем не развалиться к тому времени, обязательно куплю собаку, я ведь люблю собак, но уже три года без собаки, потому что они, бедные, так привязываются к хозяевам, а потом совсем не могут без них жить… Ну дайте, дайте, Ядвига нетерпеливо отвела руки Матвея от кресла и села.
«А ведь правда, — подумал Матвей. — Ей–то действительно ничего не грозит. Наверняка пятно будет. Но и тут ничего страшного: может быть, и десять лет проживёт, а то и шестнадцать…»
Он приладил клеммы к рукам и голове старухи и включил Машину. Стал считать код.
— Ядвига Витольдовна, тут уж честно скажите — вам семьдесят семь лет? Это нужно для вашего кода, иначе ничего не выйдет.
— Это абсолютная истина. Мне семьдесят семь лет и три месяца.
Он нажал «пуск», раздалось гудение, и на экране стали медленно проступать черты лица старухи.
— Предупреждаю, клеммы будут греться, этого не пугайтесь, даже жечь немного будет…
— Я весьма терпелива, — гордо сказала Ядвига и вдруг воскликнула с детским восторгом: — О, смотрите, это же я! Честное слово, я!