— Значит, Франция не откроет границу, — сказал Хезус. — Оружия Испания не получит.
— Я хочу, чтобы сутенеры Даладье и Чемберлен подавились дерьмом мула, которое они будут есть на ужин…
Игнасио с силой потер черную щетину на щеке.
— Пастухи, которые кормят овцами волков, рано или поздно останутся без стада.
Ян Геш хлопнул ладонью по столу.
— Но ведь у Чехословакии есть договор о взаимопомощи с Советским Союзом! Бенеш обратится в Москву!
Педро стиснул кулаки.
— Если бы в Мюнхене были в этом уверены, то Мюнхена бы не было.
— Не верю! — воскликнул Ян.
— Очень хочу ошибиться.
— Что бы ни случилось в Европе, Америка останется свободной! До тех пор, пока статуя Свободы не рассыплется в пыль, фашизма в Америке не будет!
Антонио спокойно посмотрел на разгорячившегося капрала и сказал:
— Если судить по нейтралитету, который Америка соблюдает по отношению к нам, то в Америке может быть все что угодно. И при этом статуя Свободы останется целой.
Капрал махнул рукой.
— Не слушай их, Ян! Моя родина может стать и твоей!
Ян Геш потер ладонями лицо и сказал:
— Спасибо на добром слове, Александер. Но теперь мы на родину попадем только после победы.
Хезус вынул из кармана блокнот и огрызок карандаша.
Пристроившись на краю стола, командир усердно считал, и его густые брови сердито шевелились. Потом он обратился к Педро:
— Консехеро, у нас осталось на завтра по шесть снарядов на танк.
Педро достал свой блокнот, заглянул в него.
— По пять, Хезус.
— Пойдем пересчитаем.
Хезус поднялся, но не пошел к выходу. Он остановился около Яна Геша и положил руку ему на плечо.
— Если для свободы твоей родины потребуется моя жизнь, она твоя.
И, не дожидаясь ответа, быстро вышел из пещеры.
Серебристый свет звезд наполнял воздух. Остро пахло прохладой.
Чистый голос Маноло выводил, казалось, где-то в поднебесье:
— О, мио кар-ро, Каталунь-я!
— Безобразие! — проворчал Хезус. — Отдыхать надо…
Но командир и советник пошли в другую сторону и слушали песню.
И еще Педро все время слышалось, что Хезус старательно выговаривает какое-то трудное слово.
— Что ты бормочешь?
— Не получается. Не могу правильно произнести.
— Что?
— Тш… Тц… Тесетловакья!
С неделю назад фашисты прекратили наступление на Валенсийском фронте, и естественно было ожидать переброски подкреплений на плацдарм Эбро, где оборона франкистов трещала по всем швам. Месяца не прошло, как началось наступление, а республиканцы, пользуясь наплавными переправами, сумели углубиться на тридцать-сорок километров, освободили десятки деревень и городков.
Франкисты совершенно не ожидали этого удара, были плохо подготовлены к обороне, не способны сдержать натиск.
Успех вполне мог обернуться крупной победой республики. Интернациональные части, сконцентрированные здесь, и испанские бойцы были исполнены решимости пробиться через равнину к Теруэлю и снова овладеть им — на этот раз с севера, — прижать фашистские части к морю и уничтожить их.
Но три дня назад стало известно, что другое наступление, предпринятое командованием Центрального фронта, обернулось бессмысленной бойней. Республиканские части были брошены в огненный котел под удары франкистской артиллерии.
После того как во главе военного министерства стал Негрин, а народ Испании на демонстрации в Барселоне выразил твердую волю к борьбе и непреклонное желание победить, на какое-то время в республиканской военной машине, скрипевшей от политических трений, казалось, наступил тот элементарный и необходимый порядок, который, собственно, и позволил организовать наступление на Эбро. Но стоило затихнуть политическим разногласиям, стоило коммунистам ценой тяжелых усилий добиться политической устойчивости, в известном смысле единства политики правительства, как тут же какие-то темные и далеко не всегда понятные для Педро силы стали вламываться в действия уже не политических деятелей, а военных руководителей.
Наступлением на Центральном фронте вновь командовал полковник Касадо, который по «объективным причинам» провалил уже не одну операцию. На совести этого полководца было больше своих загубленных бойцов, чем вражеских солдат. Однако в то время о Касадо думали лишь как о неудачливом полководце, а не как об умном и опасном враге. Это выяснилось позже. Слишком поздно.
Педро был далек от штабной жизни армии. Он мог анализировать то или иное сражение уже после того, как оно заканчивалось, или в ходе конкретного боя решать узкую, частную тактическую задачу, которую ему и Хезусу поручали осуществить.
Но и он установил странную закономерность. Ему всегда удавалось проследить логический замысел операции и ее осуществление, когда группой командовали Листер, Модесто. В их решениях присутствовала жесткая солдатская хватка, сметливость, умение воспользоваться малейшей оплошностью противника. Но они были лишь командирами отдельных соединений, а не руководили армией в целом.
Неустойчивое политическое равновесие, когда буржуазные и республиканские партии, с одной стороны, находились под ударами фашистской диктатуры Франко и, напуганные жупелом «коммунистической опасности», существовавшей только в их воображении, метались между трусостью и страхом, — это неустойчивое равновесие не могло утвердить ту железную дисциплину, без которой немыслима армия.
Первые взрывы раздались в предутренней темноте, когда в синем чистом небе еще догорали последние звезды.
А потом неба уже не было видно. Оно скрылось за черной клубящейся копотью взрывов, огненные всплески которых — с тех пор как на небосклоне появилось солнце, тусклое и жалкое, — спорили со светилом в яркости.
Непреодолимый вал взрывов поднялся на окраине Гандесы, которая по замыслу республиканского командования в ближайшие часы снова должна была быть возвращена испанскому народу.
Исчезало понятие времени и пространства. Казалось, на земле уже не осталось ничего, кроме тебя самого, втоптанного в землю, полураздавленного комьями беспрестанно падающей земли, а дышишь ты земельной пылью, рот и глотка забиты ею, и через минуту станет совсем нечем дышать.
Когда шквал огня стал ослабевать, какой-то боец вскочил и побежал прямо навстречу отступающим разрывам. Он был безоружен, и тряс над головой кулаками, и упал, не пройдя и десяти шагов. Он, видимо, сошел с ума.
На разрывы уже никто не обращал внимания. Готовились отразить атаку.
Педро добрался до командного пункта на холме, позади пехоты. Блиндаж Хезуса был разбит, а у командира батальона перевязана голова.
— Крепко? — спросил Педро.
— Антонио ранен. В плечо. Потерял много крови.
— В госпитале?
— Не хочет.
— Прикажи.
— Легко сказать, консехеро! Спустись в блиндаж и поговори с ним сам. Там, кстати, есть вино. Прополощи горло. Не будешь сипеть. А то Антонио тебя не услышит.
— Хорошо. Спасибо.
— Ты упроси Антонио отправиться в госпиталь.
— Все отлично.
Педро спустился в блиндаж.
Антонио лежал у стены, и на него падал свет из пролома в крыше.
Глаза комиссара были закрыты, а осунувшееся лицо постарело. Педро увидел на его щеках горькие морщины, которых никогда не замечал. Антонио дышал ровно — спал, и Педро решил, что будить его теперь по меньшей мере глупо. Повязка на плече была наложена хорошо и почти не промокла от крови. Тогда советник взял стоявший около раненого поррон, основательно прополоскал глотку и пошел обратно наверх.
— Ну как, уговорил?
— Он спит.
— Ой, лиса!
— Думаешь, притворился?
— Уверен. Иначе он не был бы астурийцем. На бинокль.
Танки были примерно в трех километрах. Четко виделись только первые. А вся остальная масса скрывалась в туче пыли. Это облегчало маневр, который предложил Хезус. Танки фашистов, двигавшиеся в «дымовой» завесе пыли, далеко не сразу могли разглядеть контрманевр на фланге, а рота Игнасио уже двигалась туда. Педро волновало именно это направление.