Доктор достал из наружного кармана светофильтры и надел их. Он шел, не оборачиваясь, но явственно слышал, как повизгивают, перебивая мерный скрип его унт, валенки шофера, семенившего на полшага сзади.
— По вербовке здесь? — Доктор пытался на ходу протереть мгновенно запотевшие стекла очков, и вопрос его прозвучал очень официально, даже резковато.
Ефим чуть помедлил с ответом:
— И по вербовке…
Не дожидаясь приглашения, доктор открыл дверцу «газика»!
— К больнице.
— Очень душевный человек был старый доктор.
Мотор заработал сразу, словно ждал, когда Ефим дотронется до кнопки стартера.
— Он лет тридцать жил здесь.
— Он был не доктор. Он фельдшер. Он не получил диплома врача.
— Вы давно получили диплом?
— В этом году.
— И сразу стали доктором?
— Да.
— Мало я с вас запросил…
Тогда доктор достал радиограмму и протянул ее Ефиму. Шофер покосился на бланк. Потом он пожал плечами, словно увиденное им было написано на незнакомом языке.
Машина остановилась у больницы.
— Минутку.
Владимир Петрович действительно вернулся через минуту.
— К магазину.
— Там нет спирта.
— Для меня найдут.
Ефим покосился на доктора и опять пожал плечами, точно слышал слова на незнакомом языке. Затормозил. Доктор вышел из магазина очень скоро. Он держал бутылку спирта.
«Такова цена человеческой жизни. Иногда…» — подумал Владимир Петрович с горечью и протянул бутылку Ефиму, который топтался у машины. Тот принял спирт равнодушно, даже с пренебрежением.
— Я ж на двоих.
— Простите… — сказал доктор. Он был молод, но когда чересчур сердился, то старался говорить, как очень пожилые люди, как говаривал его отец.
— Вам и мне.
— Я слышал одно хорошее изречение, — сказал Владимир Петрович назидательно. Он любил назидания, когда исполнял служебные обязанности. — Так вот, — продолжал доктор, глядя на щуплую спину Ефима, который позволил себе напомнить о его молодости и вдобавок усомнился в его способностях врача. — Пить нельзя в двух случаях: когда работаешь и когда сражаешься.
Ефим грузно сел в машину.
Отвратительный запах стылого бензина и табака. От него спирало в горле, но доктор молчал. Стиснув зубы, он смотрел в ветровое стекло на поселок из двух десятков домов, которые, казалось, сжались от мороза и лишь осторожно дышали белыми струйками. Дым поднимался прямо, но на высоте растекался и стлался над поселком оранжево-синим, подсвеченным солнцем пологом.
Сквозь шум мотора стал слышен визг покрышек по вымороженному снегу.
За поселком дорога шла меж низкорослых заиндевевших деревьев. Лиственницы, мелкие и хилые, торчали вкривь и вкось, словно их понатыкали небрежно и случайно. Доктор подумал, что похоже, будто перед ним негатив снимка.
Вскоре они спустились на реку, которая и служила дорогой, единственной и коварной.
Они ехали уже часа четыре. Давно стемнело. Луны не было, и звезды — только самые яркие — просвечивали сквозь белесую пелену, затянувшую небо. По берегам росли ели, потому что здесь было теплее, но об этом доктор подумал, когда еще было светло, а сейчас не стало видно ни берегов, ни реки, лишь яркое пятно света маячило перед машиной. Наметов на льду не было, «газик» шел ровно, и создавалось утомительное ощущение неподвижности. Лишь время от времени Владимир Петрович чувствовал, как машина плавно разворачивалась, огибая мысы, въезжала в заливы, строго следуя за всеми извивами берега.
Порой глаза доктора невольно закрывались, и ему стоило усилий открыть их и заставить себя не спать. Но проходило несколько минут, и, словно застывшее пятно света перед машиной, утомительно яркое и пустое, гипнотизировало, веки смежались опять.
Ефим чиркнул спичкой, закурил.
Это вывело доктора из полудремы. Он не выдержал, наконец, и заговорил:
— Зачем мы плетемся вдоль берега?
Ефим пыхнул папиросой:
— Надежнее.
— Тем, что длиннее?
— Вон посмотрите — на стрежне то тут, то там промоины паруют. Не может мороз с рекой справиться. Течение быстрое. А здесь, по заберегам, лед прочнее.
— Долго еще нам плестись?
— Километров двадцать пять… эт-та.
— С гаком?
Доктор пытался пошутить. Теперь, когда цель была близка, ему захотелось помириться с Ефимом. Выручил он все-таки. Все-таки малыш в дальнем поселке получит помощь.
— Что вы все «эт-та» говорите?
— Дочка у меня. Пять лет. Ругаться нельзя. Не курите?
— Иван Петрович Павлов, великий русский физиолог, сказал: «Не огорчайте ваше сердце табачищем…»
— «Не огорчайте…» Добрый был человек. Как старый доктор.
— Он курил?
— Кто? — переспросил Ефим.
— Фельдшер, которого вы доктором зовете.
— И пил… Как же это вам спирт в магазине дали?
— Я и запретил продавать.
— Благодетель… — пробубнил Ефим, но, подумав, добавил: — Оно, конечно, правильно. Вам работы меньше. А то на такой холодюге отморозит кто какую-нибудь конечность.
— Я о людях думаю. Работы не боюсь. В медицине главное — профилактика.
— Как и в нашем, шоферском, деле, значит, — сказал Ефим и подумал, что любопытный человек доктор. В деле своем, видно, толк знает, а говорить начнет, словно начальник гаража, который сам не расписывается на бумагах, а печатку резиновую со своей подписью приляпывает.
Свет фар впереди машины странно вильнул. Послышался треск. Владимир Петрович ударился головой о ветровое стекло, зажмурился. Его швырнуло обратно на сиденье, он открыл глаза и увидел: свет фар призрачно шевелится в водяных струях.
Ефим орал во все горло какое-то длинное ругательство.
Сначала Владимир Петрович ничего не мог понять: ни причины толчка, ни треска, ни того, почему ослепляюще утомительное пятно теперь выглядело черным. Только почувствовав, как отяжелели ноги и нечто холодное облепило его по пояс и с каждым мгновением тяжесть и холод поднимаются выше и проникают к телу, доктор осознал происшедшее: машина провалилась, и они тонут.
— Вылезай! Вылезай, — толкал его изо всех сил Ефим.
Тогда доктор увидел воду в кабине, с всплеском сунул в нее руку в перчатке, нащупал и рванул запор. Плечом открыл дверцу. Вода ринулась в машину потоком. Брызги летели в лицо. Сжимая в одной руке чемоданчик с инструментами и медикаментами, другой — опершись о спинку кресла, доктор пролез в дверцу и увидел закраину льда. Она была рядом. Он оперся о лед грудью, но лед хрустнул, и Владимир Петрович едва удержался. Тогда, не выпуская чемоданчика, он ухватился левой за верх «газика», а правой стал бить по льду, обламывая слабый край.
Он делал это бессознательно, в слепой жажде выбраться, хотя в его сознании, точно брызги ледяной воды, замерли не определившиеся еще мысли о бесполезности всего, что он делает. Он ощущал на влажном лице слабое, но жгущее морозом дыхание ветерка, который всегда тянет вдоль реки. Наконец лед перестал обламываться под ударами. Владимир Петрович подался назад, собрался и оттолкнулся от подножки машины, на которой стоял.
Он плюхнулся на закраину животом. Лед выдержал. Доктор подтянул левую руку, сжимавшую чемоданчик, поставил его на снег. Все его силы отняли эти несколько секунд борьбы. И страх. Ошеломляющий, деревенящий, какого он не испытывал никогда в жизни. Он несколько раз глубоко вздохнул, и лишь тогда у него достало воли заставить себя вытащить из воды одну ногу, потом другую.
Он пополз.
— Стой!
Доктор остановился.
— Поворачивай!
Он вернулся на четвереньках к промоине, из которой виден был лишь верх «газика». Увидел Ефима. Тот стоял на подножке и что-то держал в руке.
— Держи.
Владимир Петрович протянул правую руку и взял бутылку. Под левой, на которую он опирался, треснул лед. Доктор коротко взвизгнул. Попятился. Он видел, как Ефим взобрался на крышу и прыгнул оттуда, словно нырнул на кромку. Упал. Охнул. Послышался треск льда. Владимир Петрович боком, по-крабьи, отполз подальше от полыньи. За ним полз Ефим, поджав правую руку.