Подхожу к нему и усаживаюсь рядом.
— Арвин, — говорю тихо. — У вас есть мать?
Най вздрагивает, словно его ударили хлыстом. Он пристально смотрит мне в глаза, а потом отвечает:
— Нет. Я сирота. Хотя… где-то на Эсте должна жить моя сестра.
— А почему бы вам не вернуться домой, не разыскать сестру?
Най усмехается и хлопает себя по груди:
— Легкие, — коротко бросает он. — Я ведь здесь уже десять лет. Да и жить на Эсте на что-то надо. В сельве на кусок хлеба всегда заработаешь.
Я согласно киваю, хотя знаю, что Арвин лжет.
Давно, когда на Ферре начали строить первые поселения и лагеря, напалмом выжгли почти две тысячи- гектаров леса, а на следующий день в воздух поднялись облака желтой пыльцы. Люди вдыхали ее, и вроде бы ничего не происходило. Но когда несколько колонистов попытались вернуться домой, оказалось, что в их легких произошли необратимые изменения. Они уже не могли дышать воздухом, в котором не содержалось пыльцы. Два десятка посиневших от удушья трупов на космодроме Эсты доказали это с ужасающей наглядностью.
Тогда попытались закрывать поселения колпаками, как это делалось на спутнике Эсты — Велле, имеющей непригодную для дыхания атмосферу.
Ничего не вышло. Желтая пыльца таинственным образом появлялась под герметичным колпаком.
Ферра оказалась в изоляции. Тот, кто прожил в сельве больше года, уже никогда не мог вернуться на Эсту.
Но поток переселенцев, доведенных нуждой до отчаяния, не только не поредел, но даже возрос. Сельва всем давала кусок хлеба, и перед этим все ее ужасы оказались пустяками. Люди боялись нищеты больше, чем смерти.
Эту историю знают все. Но все же Арвин говорит не то, что думает.
— Вы привыкли к сельве? — спрашиваю я.
— Разве можно привыкнуть к ожиданию гибели? — вопросом на вопрос отвечает Най. Он как-то на глазах стареет. На лбу появляется сетка морщин. — Вы знаете, что значит каждую минуту ждать, когда на твоей шее захлестнется петля? Минуты растягиваются в часы, часы — в годы. Все проходит, а страх смерти остается. Больше того, он растет с каждым мгновением. Рано или поздно любое везение кончается, и чем больше тебе везет, тем меньше остается жить. Разве к такому привыкнешь? Можно устать от ожидания, но привыкнуть — никогда.
Арвин замолкает. Пытаюсь представить себя на его месте и чувствую, как по спине ползут мурашки. Пытка, затянувшаяся на десятилетие.
Откуда-то сверху, из непроглядного мрака листьев и ветвей, спускается глянцевая петля лианы-удавки. Она начинает извиваться, нащупывая добычу. Тонкие усики-корешки сплетаются в сетку, мерцающую мертвым неоновым огнем.
Най глядит на удавку равнодушно, как на шкаф или стул в своей каморке, затем ленивым движением вытягивает тесак и разрубает растение пополам. Петля падает в угли и начинает тлеть, распространяя зловоние.
— Впрочем, вам этого не понять, — продолжает свою мысль проводник. — Вы всего месяц на Ферре, ваши легкие еще чисты, как у младенца. Они еще могут работать без пыльцы. Вернетесь домой и думать забудете про сельву и людей которые вынуждены в ней жить.
Над ухом пищит москит. Говорят, недавно появился новый вид, впрыскивающий яд в тело человека.
— Нет, Арвин. Думать о сельве я не перестану. Вы, конечно, правы. Я здесь чужак. Состоятельные родители, хорошее место в университете… У меня никогда не было каких-то особенных неприятностей, я никогда ни в чем не нуждался. Но сельва всегда занимала мои мысли. Как я упрашивал, чтобы меня взяли в экспедицию! Не знаю, поймете ли вы меня правильно, но у каждого есть свое, заветное, ради чего он и живет. Для одних это деньги, власть, положение в обществе. Для меня же это сельва.
— Это потому, что у вас есть все остальное, — усмехаясь, говорит Най.
— Возможно, — соглашаюсь я. — Вы можете ее ненавидеть, я же ее боготворю, потому что хочу понять! Иногда она представляется мне огромной дворнягой. Мы просто не научились ладить с ней, постоянно делаем ей больно, а она кусается. Но, как и все собаки, она совсем не стремится причинить вред человеку.
Арвин смотрит на меня, а в глазах у него жалость. Опять проступает сетка морщин у висков.
— Знаете, — нерешительно говорит он. — Мне кажется, что сельва вас не отпустит. Она не объект исследования. Сельва — гигантская мясорубка судеб.
Я вздрагиваю. Неужели Арвин сумел так быстро раскусить меня?
Най смахивает с бороды летучую пиявку и, как-то беспомощно улыбаясь, говорит:
— Вы напоминаете мне ребенка, Буфи. Чистенького и ухоженного, но однажды вышедшего погулять и заблудившегося в вонючих трущобах. Во всяком случае, можете на меня рассчитывать. Я всегда любил детей.
— Я всегда любил детей, — слышу сквозь сон голос Арвина.
О чем это он? Сельва — и дети… Хотя Ная порой совершенно невозможно понять.
Дети… Горе это или счастье? Бывает, мне становится жалко, что у меня нет детей. Может быть, тогда жизнь приобрела бы какой-нибудь смысл? Тогда бы растворились в прошлом жирное чудовище Страд, пропавшие секретные документы, сельва, ее обитатели — жалкие и великие одновременно…
Вздыхает во сне Вако. Он приоткрывает глаза, и между набрякшими веками проскальзывают желтоватые молнии белков. Несчастный, всеми презираемый Вако.
Храпит во сне капрал, надвинув каску на длинный прямой нос. Сейчас он похож на спящего после смены работягу. Руки с набухшими венами мелко подрагивают. Да и сама сельва ничем не напоминает страшилище с острыми клыками, паучьими лапами и шевелящимися лианами вместо волос.
Ночь полна очарования.
Вако опять вздыхает и скрипит зубами. Наверное, снится, что на голову ему опять падает тяжелая стальная балка. Вако смеется при виде чужих страданий, потому что в жизни у него было слишком много своих.
А вот Арвин ему завидует. Да, да! Железный Арвин завидует дураку Вако. Никто этого не замечает, кроме меня. Он завидует тому, что разум Вако не способен в должной мере воспринимать опасность! Вако не боится смерти, вернее, почти не думает о ней. Най же наполнен страхом, как сосуд водой.
Почему же никто, кроме меня, не замечает этого? Может быть, потому, что я единственная женщина в этой обреченной экспедиции?
Смертники… Костер в сельве. К нему жмутся грязные оборванные люди. Все они очень разные, и мечты у них разные, как потолки в наших домах. У одного мечта большая, у другого — крошечная, но не менее желанная. И каждый надеется, что исполнится именно его, и никто не догадывается, что совсем скоро осуществится намерение маленького жирного человека по имени Страд.
Пора.
Встаю, пересекаю круг оранжевого света и вхожу в заросли кустарника. Кажется, никто не проснулся.
В ветвях резко кричит невидимая птица.
В ветвях резко кричит невидимая птица.
Открываю глаза и трясу головой, чтобы отогнать ночное видение.
Все-таки я заснул. Сказалась усталость, огромное нервное напряжение.
Странный мне приснился сон.
Окраина большого города. Пустырь, заваленный ржавыми банками и полиэтиленовыми пакетами. Ночь, но на горизонте еще сохраняется малиновая ниточка заката. На темном фоне неба угадываются бетонные обелиски небоскребов. Не светится ни одно окно. Все жители вываливают на улицу. Они стоят по колени в мусоре, раскрыв рты и задрав головы.
По небу огненными росчерками проносятся падающие звезды. Холодные, колючие, рождающие озноб.
Вот одна просвистела над головами и упала в груду консервных банок.
Люди бросаются наперегонки, и через мгновение кто-то поднимает в вытянутой руке огромный сверкающий бриллиант.
Звездный дождь усиливается. То тут, то там на землю падают прекрасные голубые кристаллы. Вскоре каждый становится обладателем по крайней мере пяти—десяти камней.
И только у меня ничего нет.
Алмазный ливень закончился. Все смеются, указывая на меня, а я — большой, усатый, но в коротких детских штанишках и с бантиком в волосах стою и размазываю слезы по щекам.