Проходя мимо кадки с водой, Егор остановился, чтобы сполоснуть ноги, и только тут спохватился: вот охламон, и чего телепается, когда и так все можно узнать, — еле гол-то волчица оставила! Тоже дуреха: думает, если сама спряталась, то и все шито-крыто.
Однако никаких следов не оказалось, сколько Егор ни искал их. Ни на земле, ни на завалинке не было ни одного отпечатка, и у Егора спять ум зашел за разум, и вправду, что ли, спятил? Всю ночь бегал как оглашенный, а чего бегал? Не было волчицы, не приходила. Это ты раскудахтался: соскучилась, проведать пришла, а ей наплевать на тебя сто раз. Нашел, за что ухватиться: в доме, мол, жила, привыкла. Да не жила — на цепи сидела! А вырвалась — и катись ты со своей конурой!
Но ни эти рассуждения и ни отсутствие всяких следов не могли убедить Егора в том, что вся ночная колготня была лишь бредом, сонной одурью. Что-то стояло за всем, но не объяснялось никаким житейским опытом, и оттого утихшее было беспокойство вновь ожило и зашевелилось под сердцем, вгрызаясь в него, как червь в яблоко.
Косить собирались не сегодня завтра, и, чтобы не пороть горячку в самый последний момент, Егор на досуге подремонтировал грабли и отбил косы, а жена наварила квасу и собрала запас на неделю. Так уж повелось издавна: сколько косили, столько и жили в пустошах, как цыгане в таборе.
Словом, все было сделано-переделано, и в назначенный день, чуть взошло солнце, вся деревня, как большое войско, снялась с места и ушла в пустоши. Участки для бригад наметили загодя, никаких проволочек поэтому не было, и по росе еще начали. Косили до обеда, а потом, когда самая жара и слепни, поели и разбрелись кто куда отдохнуть — кто в шалаш, поставленный тут же, на скорую руку, кто под телегу, а кто просто под куст.
Под куст лег и Егор, и здоровая усталость сморила за полминуты так, что, пока другие только устраивались, Егор уже сладко посапывал, обдуваемый ветерком и горьковатым запахом срезанных косами молочаев. Сколько спал — про то не знал, сонный, что мертвый, себе не хозяин, а проснулся оттого, что кто-то звал его по имени. Егор открыл глаза и увидел склонившегося над ним председателя. Это Егора удивило. Председатель сегодня не собирался на покос, его держали в деревне другие дела, да, знать, не утерпел.
— Извиняй, Егор, — сказал председатель, — в другой раз не разбудил бы, но дело такое. С Чертова я. Беда у нас, волки на стадо напали, четырнадцать овец положили, сволочи!
Весь сон слетел с Егора. Четырнадцать! Такого еще не бывало. Резали, конечно, и раньше, без потрав разве обойдешься, но чтобы сразу четырнадцать…
— Собирайся, Егор, поедем. Ты человек в этих делах опытный, на месте покумекаем, что да как.
— Да мне чего собираться, Степаныч. Махорку только возьму в шалаше да квасу глотну, а то в горле все пересохло по этой жарище.
— Давай. Я тебя у дороги подожду.
И только теперь Егор увидел в стороне жеребца, запряженного в двухколесные рессорные дрожки, на которых председатель ездил летом.
До Чертова, давно заброшенного, местами заболоченного луга, где из года в год пасли колхозное стадо, по прямой было километра три; по дороге же набиралось раза в два больше, и у Егора было время, чтобы кое о чем подумать.
Еще не зная подробностей волчьего нападения, Егор о многом уже догадывался — и о том, что за волки напали, и о том, почему они зарезали столько овец. Но пока что он не лез ни с какими разговорами к угрюмо молчавшему председателю, сейчас Егора занимала не столько свалившаяся беда, сколько необъяснимая, но явно обнаружившаяся связь между случившимся сегодня и тем, что произошло с ним самим неделю назад, ночью. Егор давно не верил ни в чих, ни в сон, однако чем другим можно было объяснить эту связь? Тут и там одно цеплялось за другое и тянулось друг за другом, как нитка за иголкой. С чего, спрашивается, проснулся в тот раз? Всегда спал как убитый, хоть из ружья над ухом стреляй, а тут вскочил. Будто позвал кто. А дальше пошло-покатилось — то показалось, что волчица за окном, то на огород кинулся. И сердце все дни ныло. И вот — сошлось. Но как, почему сошлось, Егор даже представить не мог. Конечно, многое можно было свалить и на то, что заспался тогда и что сам вдолбил в голову, будто волчица пришла, ну а с другим-то как? Душа-то ведь болела? Ведь всю неделю ходил и знал: какая-нибудь напасть, да стрясется. Тут-то на что валить? Не на что. Что было, то было, подавался знак. Вот только кем? Не волчицей же! Как она могла его подать? А хоть бы и могла, то зачем? О нем, что ли, думала, о Егоре? Смех, ей-богу!
Однако как ни противился Егор такой мысли, а только этим и можно было хоть как-то объяснить ночные чудеса. Как и многие охотники, Егор был убежден: звери умеют отгадывать чужие мысли. А уж волки в особенности. Ту же волчицу взять: ведь сколько раз, незаметно наблюдая за ней, он наталкивался на такой осмысленный волчий взгляд, что ему становилось не по себе от этой жутковатой звериной проникновенности. Так мог смотреть лишь тот, кто читал в чужой душе, от кого нельзя было спрятать малейших ее движений.
Но как все это перенести на то, что случилось? Тут выходила полная чертовщина, в какую и захочешь, да не поверишь. Не могла волчица ни о чем предупреждать, не могла. Просто совпало одно с другим, и больше ничего. А уж как совпало, кто его знает…
Еще не доезжая до Чертова, они услышали рев и мычание взбудораженного стада, а когда сошли с дрожек, Егору показалось, что мертвыми овцами завален весь луг. Они лежали повсюду, и не верилось, что их только четырнадцать, а не тридцать или пятьдесят. Но председатель ничего не преуменьшил, просто овцы, спасаясь от волков, кидались в разные стороны и теперь лежали там, где их настигли звери.
Переходя от одной туши к другой, Егор везде видел одну и ту же картину: шеи овец были располосованы так, словно по ним прошлась коса, а не звериные зубы. Егор не раз видел этот страшный волчий укус. Опытный, матерый волк за один мах разрывает до кишок бок лосю, а тут какая-то овца.
— С ума посходили, сволочки! Скольких положили, а хоть бы одну сожрали! — недоуменно сказал председатель, и это недоумение было простительно ему, человеку, далекому от знания волчьих повадок и привычек; что же касается Егора, то он с самого начала понял, в чем тут все дело. Волки не охотились. Молодых учили. Август — самое время для натаскивания, и в эту пору волки режут жуть сколько скота. Четырнадцать это еще хорошо, бывает, кладут и больше двух десятков. И не жрут при этом. Навалят как на бойне, а ты потом как хочешь, так и разбирайся.
Сегодня был тот самый случай, а уж кто разбойничал, об этом Егор догадался сразу — волчица со своими. Другой стаи в округе не было, и хотя соседняя деревня стояла ближе к болоту, волки не изменили своему правилу, не стали следить у соседей, а пришли сюда. Чем это грозило стае, можно было понять, глядя на решительное и злое лицо председателя, наверняка строившего планы, как отомстить волкам. Нехитрые рассуждения должны были неминуемо привести председателя к выводу, к которому пришел бы всякий, кто знал историю волчицы, и Егор с беспокойством ждал, что председатель вот-вот спросит: а не твои ли это волки, Егор? Пришлось бы отвечать по правде, потому что врать хоть кому Егор не любил. Но и выкладывать все по совести тоже не хотелось. Егор не собирался брать волчицу под защиту — чего защищать, когда наломала дров, однако выдать ее с головой язык не поворачивался. Поэтому он искренне обрадовался, увидев подходившего к ним пастуха — неприятный разговор с председателем на время отдалялся.
Пастух, старик лет под семьдесят, весь изломанный многолетней тяжелой работой, видно, чувствовал себя виноватым во всем и смотрел так жалобно, что председатель не выдержал:
— Да не смотри ты так, дед Иван! Ты-то тут при чем? Расскажи лучше, как дело было.
Пастух, убедившись, что никакое наказание ему не грозит, стал рассказывать.