Знакомый разведчик рассказывал ему, что у немцев иначе, чем у нас, ведется отсчет на пальцах. Немцы не загибают их, а, наоборот, отгибают и начинают не с мизинца, а с большого пальца. И грозят тоже не так, как мы, — покачивают пальцем не от себя, а перед собой.
Пустяк? Конечно. Но на таком пустяке как раз легко сорваться.
Потом он вспомнил, что выдает себя не за немца, а за финна. Это, конечно, облегчало его положение.
Как выяснилось, никто из подводников не знал по-фински.
— Ни разу еще не был в Финляндии. Я разумею: внутри Финляндии, — сказал Гергардт, обернувшись к Шубину. — Говорят, ваши девушки красивы. Длинноногие, белокурые?
— Напоминают норвежек, — заметил Готлиб.
— Их ты тоже не видал, хотя бывал и в Норвегии! — со злой гримасой вставил доктор.
— Вы счастливец, Пирволяйнен! — продолжал Гергардт. — После вашего возвращения вам предоставят отпуск. Если захотите, вы сможете съездить в Германию. Вы бывали в Германии?
— Он бывал в Гамбурге, — объявил Готлиб. — Он знает песенку гамбургских моряков «Ауфвидерзеен».
Шубин поежился. Разговор приобретал опасный крен.
Рыбьи хари выжидательно повернулись к нему. Гергардт поощрительно улыбался. Губы у него были очень красные, словно вымазанные кровью.
— Это приятная песенка, — подтвердил доктор. — Ее поет Марлен Дитрих в одном из своих фильмов. Вам нравится Марлен Дитрих?
Шубин не успел ответить. Его засыпали вопросами.
Какие новинки видел он в гамбургских кино? Что носят женщины в этом году: короткое или длинное? Говорят: в моде снова ажурные черные чулки? В какой гостинице он жил и пил ли черное пиво в гамбургских бир-халле?
Даже неразговорчивый Венцель спросил: не бывал ли он случайно в Кенигсберге?
Шубин хотел было дерзко ответить: «Еще не бывал. В конце войны надеюсь побывать!»
Но на помощь ему пришел Франц.
— Не надоедайте нашему гостю, — сказал он. — Пирволяйнен может подумать, что вы целую вечность не бывали в Германии.
— О, Пирволяйнен! — Гергардт капризно оттопырил губы. — Мы надеялись, что вы поделитесь с нами новостями. Но вы какой-то неразговорчивый, апатичный.
— Все финны стали почему-то апатичными, — изрек Готлиб. — Финнов надо растормошить! Не возражаете?
Он ободряюще подмигнул и захохотал, отчего щеки его отвратительно затряслись. Гергардт торопливо допил кофе и встал:
— Прошу разрешения выйти из-за стола! Командир приказал сменить Рудольфа.
Франц молча кивнул.
Убедившись, что из гостя не выжать больше ничего, его перестали втягивать в разговор.
Шубин вяло прихлебывал свой кофе. Что-то неладное творилось с его головой. Временами голоса немцев доносились как будто из другой комнаты. Он не понимал, о чем они говорят. Потом сознание снова прояснилось. Мысль работала четко, только в висках оглушительно барабанил пульс.
Он почти не заметил, как справа от него очутился новый сотрапезник. Это был, вероятно, Рудольф, сменившийся с вахты.
Но вот до сознания дошло, что за столом ссорятся. Виновником ссоры был, понятно, доктор.
Настроение за столом беспрестанно, скачками, менялось. Смех чередовался с возгласами раздражения, странная взвинченность — с сонливостью. Иногда тот или иной сотрапезник вдруг умолкал и погружался в свои мысли.
Неизменно оживленным был только доктор. Но это было неприятное оживление. Доктор разговаривал постоянно с каким-то «подковыром». Главной мишенью для своих насмешек он почему-то избрал молчаливого Венцеля.
— Я запрещаю тебе называть ее Лоттхен! — неожиданно крикнул Венцель.
— Но ведь я сказал: фрау Лоттхен! И патом я не сказал ничего обидного. Наоборот. Признал, что Лоттхен — фрау Лоттхен, извини, — очень красива, а дом на Линденаллее чудесен. Я сужу по фотографии, которая висит над твоей койкой.
— Дети, не ссорьтесь! — сказал Готлиб.
— Я просто выразил сочувствие Венцелю. Я рад, что у меня нет красивой вдовы, то бишь жены, еще раз прошу извинить. Дом с садом, заметьте, отличное приданое! Мне вдруг представилось, как Венцель после победы возвращается на Линденаллее и видит там какого-нибудь ленивца с усиками, всю войну гревшего себе зад в тылу. И этот ленивец, вообразите себе…
— Замолчи! — Венцель со стуком отодвинул от себя тарелку.
— Ну, ну! — предостерегающе сказал Франц. — Можете ссориться, господа, если это помогает вашему пищеварению, но ссорьтесь тихо. Русские еще над нами.
Гейнц замолчал, не переставая криво улыбаться.
— Таков наш Гейнц, — пояснил Шубину Рудольф. — Если не будет иронизировать за столом, желудок его перестанет выделять пепсин.
Чтобы не видеть перекошенных лиц своих сотрапезников, Шубин поднял взгляд на картину, которая так поразила его вначале.
Да, было в ней что-то фальшивое, неправдоподобное, что резало глаз моряка.
Один корабль убегал от другого, двигаясь по диагонали из левого верхнего угла картины в ее правый нижний угол. На море бушевал шторм. Тучи низко висели над горизонтом.
Написано толково, спору нет, в особенности хороши лиловые тучи, которые своими хвостами касаются гребней волн.
Что же плохо в картине? Эти пологие, грозно перекатывающиеся валы? Шубин недавно качался на таких валах, чудом избежал гибели.
Нет, дело в другом.
Камни! За пределами картины, ниже правого ее угла, торчат камни. Шубин угадал их по пенистым завихрениям и тому особому, зеленоватому цвету воды, какой бывает у берега.
Несомненно, чуть правее и ниже рамы — камни.
— Пирволяйнен!
Он огляделся. За столом все молчали и смотрели на него. Полундра!
— Хороша картина? — Франц показал свои щучьи зубы.
— В общем, как будто на месте все, — подумав, сказал Шубин. — Но есть недоработки.
— Какие?
— Корабли бы я убрал.
— Почему?
— Ну как же? С полными парусами — прямехонько на камни! Паруса скорее долой, класть право руля!
— Где же вы видите камни?
Шубин привстал и ткнул пальцем в переборку, чуть пониже рамы. Потом объяснил насчет цвета воды и пенных завихрений.
— Не имеет значения, — успокоительно сказал Гейнц. — Первый корабль — призрак. Камни не страшны ему.
— Второму надо отворачивать. Или второй корабль тоже призрак?
— Нет. Он просто скован таинственной силой и уже не может сойти с гибельного фарватера.
Шубин недоверчиво пожал плечами.
— Однако для летчика вы неплохо разбираетесь в бурунах, — прищурясь, сказал Франц.
Опять: полундра!
Шубин стиснул кулаки под столом. И к чему брякнул об этих камнях? Ну-ка, ответ, и побыстрее!
Он нашелся.
— До войны я плавал на торговых кораблях, — пояснил он, стараясь говорить возможно более спокойно. — У нас в Финляндии, знаете ли, каждый третий или четвертый — моряк.
Ложечки снова зазвенели в стаканах. Разговор за столом возобновился.
Как будто бы вывернулся, сошло!
Но он не мог дольше оставаться в кают-компании. Не в силах был притворяться, с любезной улыбкой передавать этим оборотням сахар, постоянно быть настороже, улавливать тайный смысл в намеках и паузах.
У него есть выход, и он поспешит воспользоваться им!
Шубин обернулся к Гейнцу:
— Доктор, очень болит голова! Просто разламывается на куски.
Гейнц кивнул:
— Правильно. Она и должна у вас болеть… Рудольф, будь добр, проводи лейтенанта в каюту. Вам лучше прилечь, Пирволяйнен.
— Да, с вашего разрешения я хотел бы лечь.
Где-то он слышал такое выражение: уйти в болезнь. Это, кажется, относилось к мнительным людям? Но сейчас Шубин торопился уйти в болезнь, спасая себя, спасая рассудок. Он забивался в эту болезнь, как измученный погоней раненый зверь, уползающий в свою берлогу…
ЗАУПОКОЙНАЯ МЕССА ПО ЖИВОМУ
С чувством невыразимого облегчения Шубин покинул кают-компанию.
Сопровождаемый длинным Рудольфом, он неуклюже выбрался из-за стола и, переступая комингс, споткнулся.
Но сделал внутреннее усилие и заставил себя не обернуться. Он как бы уносил на своей спине пригибавший его груз недобрых взглядов.