Только он подумал, что сделать это нужно впрямую, спросив о генераторах УМО самого Глебова, как раздался звонок. Открыв входную дверь, увидел девушку лет двадцати. Одета в отлично сшитый костюм «тальер» с модной низкой застежкой и большим воротником. Увидев Пластова, девушка растерянно улыбнулась.
— Ради бога, не сердитесь за этот неожиданный визит. Поверьте, у меня чрезвычайные обстоятельства. Меня зовут Елизавета Николаевна Глебова. Вы господин Пластов?
— Совершенно верно, я Пластов. Проходите, Елизавета Николаевна.
Подождав, пока девушка сядет в кабинете, спросил:
— Насколько я понимаю, вы дочь Николая Николаевича Глебова?
Вдруг, уткнувшись лицом в ладони, девушка разрыдалась. Плач этот был почти беззвучен, только вздрагивали плечи. Пластов попытался успокоить ее.
— Елизавета Николаевна, перестаньте, прошу вас… Подождите, я дам вам воды…
Пригнулся и услышал:
— Н-не нужно… воды… п-пожалуйста… Арсений Дмитриевич… — Морщась, вдруг стала снимать с безымянного пальца кольцо. Он глянул мельком: перстень дорогой, старинной работы, с четырьмя крупными бриллиантами чистой воды.
— Что вы делаете?
— Вот, возьмите… Оно ваше… — Не глядя на него, она положила кольцо на край стола. — Только спасите папу. Ну пожалуйста… — Ее лицо кривилось, она судорожно дышала.
— Сейчас же наденьте кольцо… Вы с ума сошли! Елизавета Николаевна, слышите? Я очень прошу, наденьте, иначе я не буду с вами разговаривать!
Всхлипывая, она судорожно надела кольцо на палец. Сказала, глядя в пространство:
— Все равно это к-кольцо в-ваше…
Он попытался говорить спокойно, это было трудно, в конце концов не каждый день видишь таких красавиц.
— Откуда вы узнали обо мне?
— Владимир Иванович Тиргин… Мне сказал… Что с папой кончено… Он разорен… Поймите, я не боюсь бедности… Я всегда найду себе работу… Но отец и мама… Особенно если будет суд… Они не выдержат… Это конец, вы понимаете, конец! — Она опять зашлась слезами.
«Тиргин, — подумал Пластов. — Нет, с ним обязательно нужно поговорить».
— Пока еще ничего неизвестно, Елизавета Николаевна.
— Все известно… Все… Если дойдет до процесса, это каторга. Но только… Только я просто не понимаю, что происходит… Все вокруг уверены, что завод поджег папа… Но ведь ему не нужны деньги, ему нужно совсем другое… — Она закрыла лицо руками, замотала головой. Он дал ей воды, она стала пить, расплескивая воду.
— Успокойтесь. Вы сказали — все уверены, что завод поджег ваш отец. Кто эти «все»?
Девушка поставила стакан на стол, все еще глядя куда-то за плечо Пластова.
— Ну все. Рабочие. Сотрудники. Страховое общество.
— Страховое общество можно понять.
— Трояновского тоже можно понять? Он ведь считался другом семьи, много лет приходил к нам, а теперь? Теперь отказывается даже брать дело! Трус! — Губы Лизы крепко сжались, глаза потемнели.
— Скажем лучше так: не трус, а расчетливый человек.
— Никакой он не расчетливый человек, а мерзавец и трус. Но когда я узнала, что так считает и Всеволод Вениаминович…
— Всеволод Вениаминович — это кто?
— Гервер, наш директор-распорядитель. Он порядочный человек, но… — Лиза скомкала платок. — Просто я ничего не понимаю. Он тоже считает, что завод сгорел не без ведома папы.
Гервер — тот, кому верит Глебов. Сейчас он узнает и о других, надо проверить свои впечатления.
— А остальные сотрудники вашего отца? Скажем, Ступак?
— Ступак? — Лиза помедлила. — Нет, Федор Илларионович верит отцу.
— А другие? Вот, например, инженеры Субботин и Вологдин?
— Субботин? Да вы что. Он не из породы предателей. Это кристально честный человек.
— А Вологдин?
— Вологдин? — Пластову показалось: Лиза слегка покраснела. — Вологдин вообще…
— Как понять — «вообще»?
— Вы просто не знаете Вологдина. Это… Это счастье, что он оказался у нас на заводе. Ведь ради того, чтобы работать у папы, Валентин Петрович бросил университет, где был оставлен для научной работы. Вологдин считается у нас ведущим инженером… Но главное не в этом.
— А в чем?
— Это просто… Это просто гениальный человек.
Глаза ее сузились, она посмотрела на адвоката, будто ожидая возражений, но Пластов промолчал.
— Вы думаете, я преувеличиваю?
— Нисколько, Елизавета Николаевна.
— Но это в самом деле талант. Огромный. Вот увидите. Он войдет в историю.
Уже второй человек говорит, что Вологдин войдет в историю. «Как ни жаль, — подумал Пластов, — но кажется, Вологдин прежде всего войдет в историю семьи Глебовых». И вдруг понял, что может выяснить сейчас нечто очень интересное.
— Простите, Елизавета Николаевна, вы знаете, что такое генераторы УМО?
— Генераторы УМО… Где-то я слышала эти слова, но где… Может быть, от папы?
— Подскажу: работы с ними производились на заводе вашего отца.
Лиза закусила губу, виновато улыбнулась:
— Вряд ли я вам здесь помогу… За моими плечами только гимназия и курсы… Я только слышала, но ничего об этих генераторах не знаю. Хотя… Как-то я слышала от Василия Васильевича Субботина, что Валентин Петрович недавно начал работать над каким-то важным изобретением. Похоже, это тоже какой-то генератор…
Пластов постарался сдержать себя, слова Лизы подтвердили его догадки.
— Важное изобретение? Вы говорите — недавно?
— Да, совсем недавно, чуть больше двух месяцев… Как будто он все последнее время что-то конструировал на заводе, на испытательной станции. Это была какая-то важная машина, но какая — я не помню. Честное слово.
— Как следует понимать — «была»? Ее теперь нет?
— Д-да, как будто бы…
— После пожара она не сохранилась? Или сохранилась?
— Наверное, я кажусь ужасной дурой? Наверняка эта машина не сохранилась, ведь все сгорело… Так ведь? Если хотите, я могу спросить у Валентина Петровича?
— Спасибо, но этого делать не нужно. Все выясню сам.
— Хорошо. — Вздохнула. — Так… Арсений Дмитриевич? Вы поможете нам?
«Кажется, другого выхода у меня просто нет», — подумал Пластов.
— Елизавета Николаевна. Я попробую взять на себя защиту интересов вашего отца. — Лиза тут же приподнялась — он поднял руку, останавливая ее: — Но вы должны мне помочь.
— Я сделаю все, о чем бы вы меня ни попросили.
— В сложившихся обстоятельствах то, что мы с вами знакомы и вы будете помогать мне, — большой козырь. Чем меньше людей будут знать об этом козыре, тем лучше.
— Хорошо. Но в чем должна заключаться моя помощь?
— Пока ни в чем. Если что-то покажется вам подозрительным в связи с отцом и его окружением, немедленно позвоните мне. Может быть, позвоню я, но постараюсь прибегать к вашей помощи как можно реже.
Проводив Лизу, Пластов вернулся в кабинет и вызвал по телефону Глебова:
— Николай Николаевич? Я решил взяться за ваше дело. Вы узнали, это Пластов?
— Узнал, Арсений Дмитриевич. Очень рад, спасибо. Если не возражаете, мы можем сейчас же оформить официальный договор?
— Я действительно хотел бы это сделать. Возможно, мне придется обращаться во многие инстанции…
Решив пройтись до нотариальной конторы пешком, Пластов вышел на улицу и нос к носу столкнулся с Хржановичем. Краснощекий крепыш обиженно остановился:
— Ну вот, Арсений Дмитриевич, я вчера два раза заходил!
В жизни довольно полного для своих двадцати двух лет блондина Вадима Хржановича были две тайные душевные раны, два скрытых несчастья, которыми он постоянно тяготился: излишняя полнота и родители, вернее — отец. Потомственный пекарь Савелий Хржанович сделал все, чтобы во что бы то ни стало дать сыну приличное образование. Своей цели он почти добился и теперь не понимал, почему его сын вдруг связался «со смутьянами». С полнотой Хржанович непрерывно и безуспешно боролся, родителей же — и особенно отца — стыдился. Хржанович был любимым и одним из самых талантливых учеников Пластова, читавшего в свое время в университете курс уголовного права. Хржанович числился отличником до последнего, пятого курса, но, несмотря на прекрасную успеваемость, в начале 1912 года за участие в студенческих беспорядках был отчислен из университета. Более того, бывшего пятикурсника поставили на учет в полицейском участке как политически неблагонадежного.