Сторонников реставрации прежнего строя значительно меньше, чем ностальгирующих по старым добрым временам, но определенные элементы советского уклада, несомненно, присутствуют в современной жизни. Многие задачи, тенденции и лозунги времен перестройки сменились противоположными, доперестроечными: разгосударствление — новым огосударствлением, дебюрократизация — усилением бюрократизации, децентрализация — усилением централизации, отказ от чиновничьих привилегий — новыми привилегиями. Явная и неявная реставрация — и в подавлении, ограничении легальной оппозиции, демократических и гражданских свобод, свободы прессы, демонстраций, митингов. Власть на критику отвечает вполне традиционным советским способом, обвиняя зарубежных аналитиков известной формулой советского агитпропа: «А у вас негров линчуют», а отечественных оппозиционеров и правозащитников — в «очернительстве», низменных мотивах и, конечно, в том, что они находятся на службе и содержании западных «спонсоров». Явно усилились традиции гигантомании и бюрократического прожектерства; в частности, стала реанимироваться идея поворота северных рек в Среднюю Азию, возник проект строительства трассы Якутск — Аляска протяженностью 6000 километров с подводно-подземным тоннелем длиной 102 километра. Можно говорить и о других признаках советского или досоветского традиционализма.
Особое место в этом ряду занимает объективная, субъективная и не всегда осознаваемая «зависимость от тропы» (path dependency): институциональной, ценностно-нормативной и прочей, которую фиксируют исследователи. Хотя бы из-за относительной длительности и силы влияния советского строя, эта «тропа» в России значительно глубже и длиннее, чем в других посткоммунистических странах.
Тем не менее, судя по некоторым исследованиям, степень и масштабы современного российского традиционализма не столь значительны, как это иногда представляется. Та же ностальгия, как известно, относится главным образом лишь к одному из периодов советского прошлого: к относительно благополучным 60-м — 70-м годам, но не к эпохам сталинизма или тем более Гражданской войны. Кроме того, ностальгия раньше или позже кончается. Кстати, она, как и тяга к традиционализму, характерна отнюдь не только для постсоветской России, но для всех посткоммунистических стран, включая те, что вступили в Евросоюз. Это убедительно демонстрируют результаты ряда сравнительных исследований. Так, по данным исследования «Барометр Новой Европы» (2004), в среднем 54 процента граждан восьми новых посткоммунистических членов Европейского Союза положительно оценивали прежний режим, а в некоторых странах эта цифра достигала 70 процентов. Видный польский социолог Петр Штомпка[2] отмечает «ностальгию по прошлому» как один из пяти симптомов культурной травмы в польском обществе после 1989 года, наряду с «синдромом недоверия», «мрачным взглядом на будущее», «политической апатией» и «посткоммунистической травмой коллективной памяти».
Традиционализм нарастает во всех обществах, переживающих или переживавших фундаментальную трансформацию. Это относится и к западноевропейским обществам конца XIX — начала ХХ века: Германии, Франции, Италии, в которых проблема формирования и (или) укрепления национальных государств и национальной идентичности в это время приобрела особую актуальность. Именно тогда там активно конструируют, возрождают, пропагандируют разного рода традиции, ритуалы, строят памятники. Во Франции только в конце XIX века, спустя сто лет после революции 1789 года, были «изобретены» многие традиции, с нею связанные: именно так власть стремилась преодолеть кризис социальных ценностей и норм в стране. Так что рост традиционности и традиционализма в России следует хотя бы частично признать «нормальным» с социологической точки зрения. Проблема в том, какие именно традиции конструируются или «восстанавливаются».
2