Но вот пришел кризис — и прекрасные цветы нового мира вдруг поблекли, краски начали облезать, швы новых одежд расползаться, и оттуда полезло что-то ужасно знакомое. «Понаехали тут!» — закричали, презрев политкорректность, французы, бельгийцы, итальянцы и отправились митинговать против мигрантов, отнимающих у них работу. Правительства быстренько вспомнили очертания государственных границ и защелкали ножницами заградительных таможенных пошлин над потоками иноземных товаров, охраняя от свободной конкуренции собственных производителей. Понадобились совещания министров и премьер-министров стран Европы, на которых они мягкими тихими голосами уговаривали друг друга сохранять верность прежде принятым решениям, убеждениям и декларациям. Тем временем Конгресс США требует немедленного и радикального усиления роли государства в экономике.
И над всем этим реет тень Франклина Делано Рузвельта — человека, который то ли спас Америку от окончательного банкротства и упадка, то ли затянул кризис на десятилетие своим чрезмерным вмешательством в свободный ход событий. Такое впечатление, что бурные споры вокруг его Нового курса возобновились через 70–80 лет с того же места, на котором были оборваны когда-то.
Вы обратили внимание на странность: Нобелевскую премию по экономике получают практически всегда сторонники свободной конкуренции, сильного, но точечно ограниченного вмешательства государства вроде Хаека и Фридмана? А вот политики, оказавшись в ситуации, когда надо применить эти научные методы для решения сложных и острых экономических проблем, тут же о них забывают, склоняясь к популизму. Здравствуй, Гекуба! Что скажешь?
Конечно, политический и культурный контекст, в котором началась и разворачивалась величайшая экономическая катастрофа ХХ века, был иным.
Тоталитаризм в разных видах становился тогда популярным даже среди интеллектуалов и так называемой прогрессивной общественности. Тому множество свидетельств; вот одно из них замечательного английского философа Исайи Берлина, посвятившего Рузвельту вдохновенный очерк:
«Все это началось с великого кризиса 1931 года, который разрушил чувство экономической безопасности, может быть, и необоснованное, но имевшееся тогда у значительной части молодежи из среднего класса. Наступили железные 30-е годы… мрачные, свинцовые; единственный из всех периодов, к которому никто в Европе не хочет возврата. Затем пришли Манчжурия, Гитлер, голодные походы, война в Абиссинии, политика умиротворения, Клуб левой книги, советские процессы и чистки, обращения идеалистически настроенных молодых либералов и радикалов в коммунизм или большая симпатия к нему, часто только по той причине, что он оказался единственной силой, достаточно крепкой и могучей, чтобы действенно сопротивляться фашизму. После этих обращений иногда происходили посещения Москвы или участие в боях в Испании, смерть на поле боя или же горькое и гневное разочарование в коммунистической практике, или какой-то отчаянный и неубедительный выбор того из двух зол, которое казалось меньшим…
В те дни пропаганда самым настойчивым образом заявляла, что гуманизм, либерализм и демократические силы свою роль сыграли и теперь выбор лежит между двумя мрачными крайностями: коммунизмом и фашизмом — между красным и черным. Для тех, кто не поддался этому треску, единственным светом во тьме была администрация Рузвельта и Новый курс в Соединенных Штатах».
Между тем Европа предложила иной вариант выхода из Великой депрессии; наиболее последовательно его осуществила Германия. Об экономической политике Германии того времени с подчеркнутой суховатостью и без всяких оценок пишет один из справочных сайтов Интернета. Вот тут начинают напрашиваться некоторые параллели.
«Веймарская республика была решительно не способна справиться с кризисом, отягченным ностальгией граждан по былому величию страны, да еще в условиях резкого падения жизненного уровня».