Знаковые операции позволяют разделять практически неразделимое — предмет и его свойства; осуществлять действия с вещами в отсутствии этих вещей, оперируя представляющими их словами; «проигрывать» идеально, «в уме», будущую деятельность, не совершая ее. Словом, знаковые операции, прежде всего речь, служат человеку могущественным орудием освоения окружающего мира, которого не знают его ближайшие биологические сородичи.
«Ни голая рука, ни предоставленный сам себе разум, — писал когда-то Фрэнсис Бэкон, — не имеют большой силы. Дело совершается орудиями и вспомогательными средствами». Но если обычные орудия помогают людям преобразовывать, приспосабливая под свои нужды, свою природную среду, то слово само по себе не создает материальных ценностей. Однако, будучи носителем информации, оно — орудие воздействия на поведение других и в этой роли — важнейший регулятор поведения ребенка. «Осторожно, не обожгись», «не ступай в лужу, промочишь ноги», «не качайся на стуле, упадешь», — этот непрерывный словесный поток вплетается в окружающую его реальность, и та все более предстает перед ним как реальность словесных значений, а его деятельность — как реагирование на эти значения. Слово, пишет Ительсон, «давит на ребенка, заставляет что-то делать так же, как вещи и люди. <…> Ребенок овладевает словами так же, как вещами и действиями, подчиняет им свои поступки, играет ими. Он учится не языку, а речевой деятельности, осваивает язык как новую реальность, определяющую его поведение так же, как реальность вещей и людей».
Знак, вероятно, древнее слова. Всевозможными зарубками, бирками и узелками люди пользовались, быть может, еще тогда, когда членораздельная речь была еще в стадии становления. Но еще важнее, что знак и неотрывное от него специфическое отношение к знаковому стимулу в корне преобразуют структуру психики человека. Если поведение высших животных укладывается в известную бихевиористскую формулу S-R (стимул — реакция), то в знаковой операции между ними вдвигается промежуточный член, по Выготскому — стимул второго порядка. Он призван служить ее организации. Это и сообщает действиям человека разумно упорядоченный характер, так разительно отличающий его от импульсивного поведения животных и маленьких детей.
«С переходом к знаковым операциям, — пишет Выготский, — мы не только переходим к психическим процессам высшей сложности, но фактически покидаем поле естественной истории психики и вступаем в область исторических формаций поведения». Эти культурно опосредованные формы психической жизни, в отличие от биологически обусловленных, он назвал высшими психическими функциями. А его тезис о детерминации психики системой культурных знаков и символов, через которые ребенок усваивает знания и практический опыт поколений, получил название культурно-исторической теории.
Сохранилось свидетельство, как Лев Семенович на своем примере демонстрировал студентам эти специфические возможности человеческой психики. Темой лекции была «Память». Похвастаться ею в быту он, кстати, не мог. К демонстрации пришлось готовиться.
«Раньше всего, — обратился он к аудитории, — я хотел бы вам показать, что такое память. Для этого я попрошу кого-нибудь из слушателей записывать на доске слова, которые по порядку все желающие будут произносить. Слова могут быть разные, какие хотите — абстрактные, конкретные, из любой области знаний. Всего должно быть 400 слов. Единственное условие, которое я ставлю, — это каждое следующее слово может быть произнесено только тогда, когда я скажу «пожалуйста»». Когда все слова были названы и записаны на доске колонками, начался показ «фокуса». Отвернувшись от доски, лектор безошибочно воспроизводил слова и по номеру, и по колонкам, в возрастающем и убывающем порядке — как угодно и в любой последовательности.
Секрет фокуса заключался в предварительной подготовке. В ходе ее был хронологически выстроен и выучен список из четырехсот известных исторических лиц, каждому из них придан порядковый номер — оставалось лишь ассоциативно связать соответствующее лицо со словом, предлагаемым для запоминания.
Но главное, что Выготский хотел донести до слушателей таким мнемотехническим приемом, была мысль, что этот фокус — по сути, не фокус (как думало большинство современных ему психологов) и что в целом именно так — с использованием вспомогательных знаков и искусственных обходных путей — работает культурно надстроенная человеческая память. И не только она: и внимание, и восприятие, и практический интеллект проделывают ту же радикальную перестройку, когда «слово или какой-либо другой знак вдвигается между начальным и заключительным этапами этого процесса <…> и вся операция приобретает непрямой, опосредованный характер».