Заглавие книги может ввести в заблуждение. Однако «для детей» не означает, что книга написана в жанре руководств и гидов «для чайников» или пособий типа «Деррида за 60 минут» для нерадивых студентов. Несмотря на бесхитростность изложения, Лиотар ориентируется на совершенно противоположную категорию читателей.
Концепт «ребенка» занимает в философии Лиотара важное место и предполагает особые стратегии прочтения. «Ребенок» у него — не возрастная категория. Лиотар ищет «детство вне детства», как особое состояние души, которое возможно найти скорее у 35-летнего человека, чем у 18-летнего, и скорее за рамками учебного курса, чем внутри него. Со времен Протагора и Платона детство — чудовище философии, ум, который не дан, а только возможен, который нужно еще воспитать и преобразовать (особенно такая позиция была сильна в эпоху Просвещения). Для Лиотара же детство актуально. Оно — акт философии, разворачивающийся здесь и сейчас, расположенность «к терпению, анамнезу, необходимости начинать снова». Такое детство преодолевает парадокс воспитания, зафиксированный в третьем тезисе Маркса о Фейербахе: если мы делим общество на воспитуемых и воспитателей, то кто же в таком случае воспитал воспитателей?
Такая ясность, ориентация на просвещение в подлинном смысле, предохраняет от многих заблуждений и недоразумений, которые связаны с Лиотаром как философом-иррационалистом, пессимистом и циником и с его расхожими концептами — такими, как «постмодерн», «макронарративы» и т. д. Философия Лиотара оказывается вписанной в традицию критического рационализма, прежде всего — Канта, немецкой классической и постклассической философии.
Другое дело, что «детский» взгляд автора позволяет увидеть, что многим современным (в широком смысле) институтам (будь то образованию, науке или политике) очень недостает обоснованности и критической продуманности. Позволяет он и наметить места для сопротивления как террорам, базирующимся на макронарративах освобождения («больших повествований», повествующих о построении в будущем технологического рая или коммунистического строя, которые легитимизируют типы власти, существующие в современном обществе), так и тоталитаризмам всех видов, апеллирующим к квазиархаическому истоку, мифам о некотором начале, предках-арийцах, побуждающих потомков к великим свершениям (кстати, и то, и другое во многом смыкаются друг с другом в двусмысленной идее «народа»). Равным образом он дает возможность сопротивляться и капитализму, который для своего воспроизведения нуждается в социальном либерализме, но навязывает необходимость всеобщего обмена, уничтожающего уникальность единичных событий.
Нынешние образование и наука переплетаются с прагматикой, которую навязывает капитализм. Появляется технонаука, описанная Хабермасом, диктующая научному разуму совершенно чуждые ему нормы и цели, что в итоге приводит к упадку науки как призвания. В конце концов общество лишается науки как критического органа. Однако господство субъекта над объектом, даруемое технонаукой, «не сопровождается» — вопреки ожиданиям — «ни большей свободой, ни большей образованностью масс, ни большим или лучше распределенным богатством». Вместе с тем нынешняя наука расшатывает проект современности (согласно которому мир оказывается научно познаваемым человеком и, таким образом, подпадает под контроль человека), поскольку сам субъект, его нервная система, генетический код, формы организации жизни в сообществе тоже становятся объектом науки. Субъект оказывается имманентным объекту, познание мира становится невозможным без самопознания исследующего его человека, а объект науки обретает язык и разумность, требует интерпретации, схожей с методологией гуманитарных наук, диалога между человеком и природой, что подрывает отношение господства над природой.
Искусство, в свою очередь, утрачивает присущие ему функции зондирования и экспериментирования над реальностью, утрачивающей свою целость. Прежде эти функции ярче всего выражались в авангардных практиках. Сегодня любитель (потребитель) искусства требует «реализма» (балансирующего между академизмом и китчем), то есть — легитимизации того единственного образа мира, который ему удобен, по сути же — фантазма общедоступной и общепонятной реальности. Таким образом, исчезает какая-либо реальность вообще, помимо той, которая является результатом консенсуса платежеспособных партнеров. В этой ситуации практика постмодерна призвана разрабатывать забытый, вытесненный изначальный смысл современности: проект модерна представляет собой невроз, бегство от изначальной расколотости человеческого бытия, от шокирующей встречи с невыразимым Реальным.