– Как всякая умная женщина она уже и так все давно про себя знает. Просто, когда это говорит посторонний – пусть даже родной, но посторонний – это кажется ей кощунством. Она не желает знать то, что знает. Вот и причина трагедии. Нет? А я вот думаю – да!
– Это по любому, – неопределенно согласился гость.
– И все-таки Пушкин прав насчет Татьяны. Оптимальная стратегия поведения.
– На то и гениально…
– Даже если генитально. Все равно – он прав.
– А нравственность – компенсация тех чувств, которые ты сам у себя отнял. Ладно, прощевай. А зачем приходил?
– Вот и я о том же…
Получалось, что жизнь все это время оставалась существенной лишь оттого, что ему было к кому стремиться. Сергей развернулся и вошел в подошедшую электричку. Его мир ждал его. А там…
«Я тасую эти пространства, как карты за столом, – думал он в грохоте летящего поезда. – И тащу их одно за другим в видимом беспорядке. И чем дальше, тем более убеждаюсь, что случайности предопределены. И, выходит, я могу управлять тем, что вижу. Становлюсь творцом своего движения или только его частицей. Но я двигаюсь! Двигаюсь, чтобы стать целью, а не средством. А значит… Ничего это не значит!» Он увидел свое отражение в черном зеркале окна электрички и подивился артистичности образа.
«Сны не созданных созданий колыхаются во мне словно лопасти латаний на эмалевой стене», – процитировал он Валерия Брюсова. И еще: «Есть тонкие, чувствительные связи меж контуром и запахом цветка. Так бриллиант не виден нам, пока он гранями не засиял в алмазе».
Свет в вагоне мигнул. Мигнул еще раз. И погас. Мчащийся в кромешной темноте состав постепенно утрачивал размерность, оборачиваясь универсальным инструментом движения. И в нем из всех измерений оставалась лишь протяженность. И сам Сергей в этой протяженности начинал осознавать себя гибридом червя и кометы. Из всех чувств осталось только представление. И он нанизывал на это представление несущиеся мимо сгустки знания и ощущений. И в нем они могли бы обратиться чем угодно, но сейчас складывались в сложный орнамент, сквозь который текли и текли мириады гигантских червеобразных созданий. И они также существовали в нем, как и он в них. Их сплошная сущность поглощала пространство, преобразуя его «по образу и подобию». Чего? Воли и представления? Может быть. А может и нет.
Его собственный «акт творения» напоминал скорее деятельность пищеварительного тракта – необходимую до безразличия.
Сконцентрировавшись на движении, он перестал воспринимать пространство и сущих в нем. Обратившись к сущности пространства – забыл о протяженности, но понял, что видит мир с его изнанки, и сама жизнь – всего лишь отражение вселенной, а вселенная – только лишь тонкая пленка на поверхности протяженности, в которой, отражая ее орнамент, текли и текли энергетические сущности – сложные гибриды червей и комет. И отдельные человеческие судьбы проносились мимо и вспыхивали крохотными искорками на бесконечном теле их вселенской жизни.
И они – эти гибриды на самом деле являлись всего лишь воплощением единой сущности – Демиурга, если угодно. Но сейчас этой сущностью был и Сергей. И мощь его оборачивалась одновременно и бессилием, поскольку он не мог управлять этой мощью. Он вбирал в себя все и ничего не мог с этим поделать, а только плыл и плыл в своей протяженности. Плыл и рос, потому что не мог существовать иначе. Плыл и множился в протяженности. Плыл и думал долгие думы. Такие долгие, что человеческие остатки его сознания не могли осознать ни истоков, ни направления их течения. «Как же тогда Бог может услышать мои молитвы?» – подумала человеческая составляющая теперешней сущности Сергея. Червю-Демиургу не было дела до таких вопросов. Он тек в протяженности, слоился и множился в ней, накапливая энергетику ощущений. И эти слои, отражением сущности которых в мире Сергея, по всей видимости, были люди, также множились и гнали себя вперед. Их отдельные судьбы проносились мимо и вспыхивали крохотными искорками на бесконечном теле вселенской жизни.
«Зачем? За мясом!»
«Боль и страх никогда не уйдут из этого мира. – Подумал Сергей, все еще цепляясь за свою человеческую сущность – Что может быть ярче боли и страха? Может быть – это Любовь? Я должен обратиться в Любовь? Зачем? Чтобы спасти этот мир? Бог есть Любовь! Но я не хочу быть Богом!» Подумал и попробовал осмотреться. Орнамент вокруг пульсировал, становясь то контрастным, то расплывчатым. И его поверхность преображалась в такт этих пульсаций, содрогаясь и вибрируя. Но целью ее движения был покой. Полный покой. Идеальный порядок, который в отражениях именуемых мирозданием, можно было представить как идеальный дендрарий. Тот самый сад-кладбище, куда Сергея уже выносил Лабиринт. И спасением ему – всеобщая стерилизация. Сергей ощутил в руках упаковку противозачаточных таблеток.