Видимо, поэтому в книге помещены исследования не только о том, как советским людям предписывалось любить друг друга («Любовь и политика: о медиальной антропологии любви в советской культуре» Юрия Мурашова) и какие им предлагались для этого образцы в литературе и кино (например, «Границы приватного в советских кинофильмах до и после 1956 года» Татьяны Дашковой). Соседствует с ними и анализ колыбельных 1930-х—1950-х годов с товарищем Сталиным в качестве сказочного, почти домашнего персонажа («Право на сон и условные рефлексы» Константина Богданова), и статья Светланы Адоньевой о детских «секретиках», в изготовлении которых советский ребенок изживал глубоко личную тоску по тайному и трансцендентному. Оказывается, здесь и текст о том, что, казалось бы, не имеет прямого отношения к советскому опыту и дискурсу: анализ «интимного театра» Евгения Гришковца — его мотивов и причин его популярности. Марк Липовецкий и Биргит Боймерс укореняют творчество своего героя — феномен уже постсоветской культуры — в изживании советского травматического опыта, а популярность его — в специфически советском отношении к искренности и доверительности, унаследованном и Гришковцом, и его аудиторией.
По сути, все они отвечают на вопрос, прозвучавший еще в советское время как утверждение: советский опыт и способ быть человеком — особый. «»Простой советский человек», каким он рисовался в пропагандистских текстах вплоть до перестройки, — пишет безымянный автор предисловия, — не только особенным образом мыслил, но и особенным образом чувствовал». Вот авторы и выясняют: а вправду ли иначе и в чем именно?
И получается: о да, совсем иначе!
«Томление страсти, иррациональность, эротика, все атрибуты «чувства нежного», — уверяет Наталия Борисова в работе о «советской любви 1960-х -1980-х годов», — практически отсутствовали в его советском варианте, так что зарубежные наблюдатели зачастую отказывались считать эту странную страсть любовью». «Любовь и трактор при социализме, — пишет она далее, — сочетаются прямо-таки духовным браком, не уставая смешить случайную западную публику».
Рассматривая наше недавнее прошлое, авторы ставят себя в положение если и не «случайной западной публики», то — открывателей неизведанного континента, впервые дающих имена странным формам жизни на нем. Их изумленным взорам предстает диковинный мир, в котором не очень понятно, как можно жить. А тот, кто жить в нем все-таки мог, несомненно, был совсем другим.
И это значит, что процесс отчуждения советского продолжается в новых формах. На смену явному и наивному перестроечному осуждению всего тогдашнего (и, видимо, в противовес ностальгии по нему, не менее наивной, но культивируемой нынче в промышленных масштабах, ничуть не хуже, чем в свое время отталкивание от него) приходит систематическая его «экзотизация».
Да, читать это интересно. Однако, прочитавши, хочется — с некоторой опаской — подойти к зеркалу: не выглянет ли оттуда экзотическое животное?
«Экзотизация» советского, на самом деле, тоже еще — взгляд изнутри того опыта, от которого предлагается освободиться. Она — желание убедить себя, что освобождение уже произошло. Но нарочитость этой экзотизации упорно наводит на мысль, что не так все просто. Хотя бы уже потому, что в этой позиции очень недостает спокойствия. Того самого, которое — условие всякой объективности.
Видимо, советская жизнь — сама по себе такая тема, которая сейчас все еще буквально провоцирует на ту или иную степень идеологичности. Пусть даже неявной. О ней все еще невозможно говорить беспристрастно и, видно, не будет возможным до тех пор, пока живы представители поколений, для которых советское относится к области значимых личных воспоминаний.
И все-таки отношения с советским, кажется, вступают теперь в новую стадию. Пора преодолеть и раздраженно-ироническое отталкивание от него, и соблазны его идеализации — как искренние, так и те, что стали устойчивой частью официального дискурса. Хотя бы просто потому, что и то, и другое уже видится и недостаточным, и не слишком адекватным.
Пора увидеть советский опыт не как причудливое исключение из миропорядка, а как частный случай удела человеческого.
ЛЮДИ НАУКИ
Наследник Гиппократа
Анисим Гиммерверт
Нет, в прямом смысле, разумеется, наследником великого врача и ученого он не был, и мистификация здесь ни при чем. Слишком велика протяженность во времени между ними. Он, Иосиф Кассирский, был среди его последователей — людей ярких, талантливых, «врачей от Бога», «людей от Гиппократа».