Перевод повести на язык кинематографа также сыграл свою роль в вы движении на первый план «идеологии». Образный язык Гоголя в большинстве эпизодов оборачивается заурядной картинностью. Авторы фильма, казалось бы, очень точно следуют за повестью, описывая подвиги казаков, под ударами которых ляхи укладываются, как снопы. Но все же в этом видится не былинность, а отталкивающий и грубый натурализм. Особенно ощутимо это в сцене казни Остапа. Вопреки немногословию Гоголя «не будем смущать читателя картиною адских мук», эпизод смущает, и еще как смущает, словно постановщики подозревают своего зрителя в том, что он усомнится в мужестве старшего сына Тараса.
«Художники, извините, должны доставлять людям эстетическое удовольствие», — заявил в одном из интервью режиссер фильма. Наверное, он прав, учитывая современные тенденции развития кинематографа, где важнее зрелищность, чем душа и думание. Но Боже нас упаси от таких, доставляющих «эстетическое удовольствие» зрелищ. Кровь и в самом деле леденеет, но не от восторга перед эпическими героями, а от ужаса перед увиденным.
Утверждают, что талант — это мера. Если это так, то чувство меры изменило постановщикам картины. Где-то прибавили своего, где-то отступили от Гоголя. Изменилась тональность, исказились краски, поменялся смысл — эпическое отошло на второй план, на первый вышли темы православия и Русской земли. Но вовсе не так, как в повести, а скорее в современной версии. «То, что он снял не эпос, видно по реакции людей: почти все, как позитивно, так и негативно относящиеся к фильму, воспринимают данную интерпретацию патриотизма не как историческую реконструкцию, а как нечто вполне применимое к сегодняшнему дню», — подметил в Интернете не оставшийся равнодушным к увиденному зритель фильма.
И здесь самое время вернуться к тому, с чего мы начали. В конце концов, с интеллигентски привычно осуждаемой подменой цели и средств можно было бы примириться, если б не сокровенный вопрос: а что за версию патриотизма предложили зрителю? Какой урок из дважды мифологизированного прошлого вывели?
Единение на почве воинствующего православия?
Нет смысла говорить о невозможности и разрушительности подобного в многоконфессиональном государстве.
Объединение на основе ненависти, долгой и злой памяти с желанием отомстить за прошлое?
Но если подобное и случалось в XVI–XVII веках, когда единая вера и неприятие католичества способствовали сближению гетманщины и Московского государства, то подобное ныне абсолютно неприемлемо. Вековые взаиморасчеты Москвы, Киева и Варшавы тем и характерны, что не поддаются окончательному расчету. Как, впрочем, в случаях со всеми другими государствами, история которых сплелась в тугой, не развязывающийся узел претензий и взаимных обид. Союз по принципу «против кого-то» неплодотворен и бесперспективен. Больше того, он преступен против собственного же народа. Потому формировать историческое сознание, прививая ненависть к одним и льстя другим, безответственно. Мы знаем, к чему это может привести — к звериному национализму.
Осторожности требует даже такой термин, как «Русская земля». Именно в этом случае важно научное знание. Известно, что летописцы долгое время использовали этот термин применительно ко всем землям и княжествам, некогда входившим в состав Древнерусского государства. Но затем его применение вместе с производными от него терминами сузилось. Русскими стали называть себя именно жители южной Руси, Украины. Здесь термин долго бытовал в двух смыслах: в религиозном — «Русская земля» как православная земля, и в этническом — как земля, населенная украинцами. Северо-Восточная и Северо-Западная Русь, стиснутая границами Московского государства, «заселилась» московитами — так стали называть ее обитателей в Белоруссии и на Украине. Впрочем, Рюриковичи, а затем и Романовы, с XVI века стали настойчиво внедрять в повседневность термин Русь, Россия. Сначала политически, как название страны, затем и ее жителей. Так что, сталкиваясь с этим термином, всегда следует задаваться вопросом, какой смысл в него вкладывается.
Это относится не только к прошлому (какую Русскую землю прославляли гоголевские казаки?), но и к настоящему. В фильме «Русская земля» представлена как земля православная, объединяющая и великорусов, и украинцев, и белорусов. Стоит ли удивляться реакции части радикальных украинских политологов, для которых фильм неприемлем не столько художественно, сколько политически? Важнее, впрочем, другой вопрос: как в рамках подобной патриотической версии должны себя чувствовать другие этносы и представители иных конфессий, участвующие в строительстве современной России? Хорошо, если они все же вспомнят, что Гоголь создавал эпическое произведение о казачестве, не преследуя никаких политических целей.