В этот момент зазвонил телефон.
Гренс взглянул на дисплей и решил было не отвечать, но потом сдался.
– Какого черта, Эверт!
Эрик Вильсон, его шеф.
– Почему ты не можешь оставить их в покое? Это не твое расследование. Я видел фотографию на сайте «Дагенс Нюхетер», какого черта ты делал на кладбище?
Тот же тон, что и вчера.
– Они звонили мне буквально только что. Ты приходил к ним, задавал вопросы, зачем? Это не твое расследование! Никогда не чувствовал себя таким дураком. Понимаю, зачем ты созвал газетчиков. Хотел привлечь внимание общественности. Общественности! Как будто таким образом меня можно переубедить. Последняя надежда отчаявшегося! Я ясно дал тебе понять, что дело закрыто. И еще, что ты устал. Заработался и должен отдохнуть. И вот теперь приходится начинать все сначала. Но на этот раз я не прошу. Я приказываю. Эверт, где бы ты ни был сейчас, не возвращайся в отделение. Ступай домой и оставайся там.
– Домой?
– Отныне ты в отпуске, в отгуле – называй это, как хочешь. Получаешь деньги и ни черта не делаешь. И я прошу тебя за это время посетить врача. Займись, наконец, своим здоровьем, душевным и телесным.
– И что мне, по-твоему, делать дома?
– Отдыхай, Эверт. Гуляй, займись собой, наконец.
– Я никогда не отдыхаю. Я работаю, и только это держит меня на плаву. И если я…
– Это твои проблемы, Эверт. Ты не должен появляться на работе в таком состоянии. Ты у края пропасти, Эверт, и рискуешь в нее свалиться. И мы не хотим этого так же, как и ты.
– Я в полном порядке. Просто встретил одну женщину на кладбище…
– На кладбище? Какую женщину?
Эверт Гренс молчал, и Эрик Вильсон снова взял слово:
– Значит так, Эверт. Слушай сюда. Ты никогда не покидал полицейского участка на более-менее длительный срок, за исключением тех редких случаев, когда бывал отстранен за превышение должностных полномочий. Ты не использовал свой отпуск, несмотря на мои многочисленные напоминания. И вот теперь все эти недели в твоем распоряжении, как за прошлый год, так и за нынешний. И дальше откладывать некуда, иначе придется сидеть в отпуске до самой пенсии. Двенадцать недель – вот сколько ты будешь отдыхать. А когда вернешься, от твоего отпуска ничего не останется. Но больше он тебе и не понадобится, потому что, как я уже сказал, ты посетишь врача и основательно обследуешься.
Эверт Гренс смотрел на дождь.
Потом лег на спину. На скамейку.
Лицом вверх – так, что капли, падая, разбивались у него на лбу, носу и щеках.
Похоже, он все-таки уснул. Во всяком случае, побыл некоторое время в мире без четких форм и очертаний между сном и явью, где мысль значит так много и ничего. Вы ведь полицейский и найдете ее, правда? Ему снился мальчик, соскользнувший в могилу сестры, и две женщины, очень похожие друг на друга, похоронившие общего ребенка. А сам Гренс то тонул, то убегал от кого-то, но в конечном итоге так и не смог удержать мальчика от падения в могилу. Я чувствую Линнею, животом. Я знаю, что она жива.
Так он и лежал, пока не определился с дальнейшими планами.
С направлением, в котором нужно двигаться, и с исходной точкой.
Гренс поднялся. Некоторое время посидел на промокшей скамье и пошел дальше – к могиле в восточной части кладбище и мемориальной роще.
В ботинках плескалась вода.
Он никогда не был здесь раньше. За тридцать с лишним лет навестить их с Анни дочь так и не получилось. Потому что, в отличие от Йенни, комиссар однажды решил, что тот, кого не существует, не существовал никогда. И если он сегодня все-таки дойдет до нее, может, даже поговорит с ней, как с Анни, то потом отправится домой, где будет спать в светлое время суток, а ночами, в отделении полиции в Крунуберге, искать связь между двумя могилами. Потому что кто-то ведь должен позаботиться о маленьких девочках. Потому что все это время Гренс ошибался и человек существует, пока он жив в чьей-то памяти. Потому расследование не завершится от того, что какой-то полицейский сдал в архив папку с бумагами. Оно останется незавершенным, невзирая на то, что до этого никому нет дела. Потому что рано или поздно все равно случается нечто, что пробуждает прошлое к жизни – кто-то о чем-то вспоминает, в чем-то раскаивается, кому-то о чем-то рассказывает.
Дает о себе знать, так или иначе.
Мы встали друг за другом, – все, кто в самолете. И это похоже на змею, которая медленно ползет в проходе между пустыми креслами. У меня одной нет сумки. Зачем она мне, если я скоро поеду домой и наконец узнаю, что за игру такую придумали мама с папой и почему ушли из большого магазина, прежде чем подъехала машина и самолет взмыл в облака? Почему они исчезли, не дождавшись меня? Между тем змея ползет все дальше – вниз по лесенке на асфальтированную площадку перед самолетом, потом в автобус, а из него в зал, где меня все ждут. Они, конечно, успели соскучиться, хотя и суток не прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз.