— Отлично, Роб, — сказал Эксминстер, и его нижние зубы блеснули в улыбке.
— Это удивительная лошадь! — с жаром воскликнул я.
— Да, — согласился лорд Тирролд, — он удивительный. — И потрепал потемневшую от пота шею Темплейта.
Эксминстер сказал:
— Не болтайтесь тут, Роб, идите и взвесьтесь. У вас мало времени. Вы участвуете в следующей скачке и еще в одной после нее.
Я посмотрел на него.
— Ну а чего вы ждали? Пип, очевидно, пролежит еще несколько месяцев. Я взял вас вторым после него, и вы будете заменять его, пока он не вернется.
— Некоторые люди выходят с дезинфекции, а пахнут лавандой, — выдал Тик-Ток очередное изречение.
В конце дня он ждал, пока я переоденусь.
— Шесть недель назад вы выпрашивали лошадей. Потом вы даже пришли на телевидение как неудачник и заставили понять, что вы не неудачник. Воскресные газеты пишут в спортивных колонках о вас, вашу версию символа веры с удовольствием полощут в "Таймсе". Теперь у вас роль в шоу из-дублеров-в-звезды и тому подобный джаз. И все вполне прилично. Три победы в один день. Вот это то, что я называю нервом.
— Что взлетает вверх, должно упасть вниз. Вы потом подберете осколки, — усмехнулся я.
Завязав галстук и пригладив волосы, я посмотрел в зеркало на глупую улыбку, которую не мог стереть с лица. Такие дни, как сегодня, бывают совсем не часто, подумал я.
— Пойдемте лучше навестим Пипа, — предложил я.
— Идет, — согласился Тик-Ток.
Нам удалось побыть у Пипа всего несколько минут. Он лежал, накрытый одеялом до подбородка, в одноместной палате, нога подвешена в специальной люльке. Проворная сестра сообщила, что через минуту его увезут в операционную и что пациента не надо беспокоить: он уже принял нужные для операции лекарства.
— Привет. — Вот почти все, что мы сказали ему. Пип выглядел ужасно бледным, и глаза у него были затуманены. Но слабым голосом он спросил:
— Кто выиграл большие скачки?
— Темплейт, — ответил я почти извиняющимся тоном.
— Вы?
Я кивнул. Он слабо улыбнулся:
— Теперь у вас будет много лошадей для работы.
— Я сохраню их тепленькими для вас. Вы не пробудете тут долго.
— Три проклятых месяца. — Он закрыл глаза. — Три проклятых месяца.
Сестра вернулась с каталкой и двумя санитарами. Мы подождали в холле и видели, как они везли Пипа к открытому лифту.
— С таким переломом он пробудет тут не меньше четырех месяцев, — заметил Тик-Ток. — Как раз в марте к Челтнему выйдет. Самое время, чтобы отобрать у вас всех лошадей и лишить шанса участвовать в Больших национальных скачках и Золотом кубке.
— Ну и что ж, — не согласился я. — Всего лишь восстановится справедливость. А что-нибудь может случиться и раньше.
Наверно, Эксминстеру нелегко было убедить некоторых владельцев, что я способен занять место Пипа, и вначале я работал не со всеми лошадьми его конюшни. Но проходила неделя за неделей, и я невероятно шел в гору. Эксминстер все меньше и меньше привлекал других жокеев. В день я участвовал в трех или четырех скачках и возвращался в деревенскую берлогу удовлетворенный и выжатый как лимон, но наутро просыпался полный энергии и желания снова оказаться на ипподроме. Постепенно я даже привык побеждать, для меня перестало быть чудом восхищение владельцев или мой портрет в спортивных газетах.
Я начал зарабатывать довольно много денег, но тратил мало. Где-то в глубине сознания всегда оставалась мысль, что такое процветание временно. Пип поправлялся. Тем не менее Тик-Ток и я решили купить машину на двоих, подержанный кремовый "мини-купер", нам порекомендовал его как выгодную покупку друг Тик-Тока, владевший гаражом.
— Еще пару леопардовых шкур на сиденья и пару блондинок, — заявил Тик-Ток, вытирая пыль с маленькой машины, припаркованной возле моей берлоги, — и мы будем похожи на элегантных представителей человеческого рода с рекламы в "Тэтлере". — Он поднял капот и всунул нос в мотор. — Какой прекрасный дизайн!
Пока Бог подбрасывал мне удачу за удачей, у других дела шли все хуже.
Грант не извинился и не дал никаких объяснений, за что он ударил меня, но с того дня фактически не сказал мне ни единого слова и перестал пользоваться моими вещами. Не уверен, что это меня огорчало. Он все больше и больше замыкался в себе. Неукротимая ярость бушевала в нем, и все более деревенело его тело и теснее сжимались губы. Он не выносил, если кто-нибудь дотрагивался до него, даже случайно, и угрожающе оборачивался, если кто-то натыкался на него в раздевалке. Моя вешалка на большинстве скачек по-прежнему была рядом с его, невозможно было избежать столкновений в таком тесном пространстве, и, если я нечаянно толкал его, взгляд, которым он окидывал меня, был полон ненависти.