На первом суде ничего не произошло. Однако подсудимого оправдали, так что, наверное, он принадлежал к пятипроцентному меньшинству.
В следующий раз через пять минут после начала выступления защитника у меня зачесалось предплечье. Я закатал рукав и обнаружил синие веснушки.
Проблема была только одна. Подзащитный еще не успел сказать ни слова — говорил только его адвокат.
Еще через пару минут вторая рука звякнула. Не то чтобы громко — это было скорее ощущение, чем звук. Закатав рукав, я обнаружил проступившие на коже очертания мобильника.
Я поднял руку ко рту, как можно незаметней.
— Да?
— Какого хрена, по-твоему, ты делаешь?
Голос прозвучал достаточно громко, чтобы вся незаметность пошла к чертям. Адвокат замолчал. Судья завертела головой. В воцарившейся тишине абонент на том конце линии мог бы с тем же успехом орать в мегафон.
— Какого хрена тут происходит? Я слушаю запись…
Судья уставилась на меня свирепо, словно соседская бабка. И отнюдь не добрая бабулечка.
— Выключите это.
Она не кричала, но ее спокойствие пугало больше, чем крик.
— Сейчас же.
Мой собеседник не слышал, или ему было все равно.
— … он говорит о чертовом взломе!
Никакого спокойного авторитета — настоящий начальственный разнос.
Судья застучала молотком, но обрывать разговор с куратором — не лучший карьерный ход, а мой собеседник еще не закончил.
— Мы платим тебе не за то, чтобы ловить взломщиков, господи боже! Даже если этот парень лжет насчет своих зубов…
Судьи любят разбирательства с нарушением процедур еще меньше, чем наглецов, бесчинствующих в зале. Если бы она могла засадить меня, то, несомненно, так бы и сделала. К счастью, эмблема В.С. слегка охладила ее пыл, хотя ей явно не понравилось, что я отказался давать объяснения.
— Засекречено, — объявил я судье, когда мы остались в зале одни.
Хотя, возможно, это было и не так. В.С. не возражает, если бы все плохиши уверовали, что за ними следит целая армия парней вроде меня, дожидаясь малейшей промашки.
— И разве адвокат не нарушил какие-то правила?
В тот момент я точно понял, что она меня не посадит.
— Это не совсем ясно. Он произносил вводную речь, а не брал показания очевидцев, — тут она даже сухо улыбнулась. — Защитникам не обязательно верить в невиновность своих клиентов.
Откинувшись на спинку кресла, судья поинтересовалась:
— А насколько хорош этот ваш детектор лжи?
Я открыл было рот, но она покачала головой.
— Нет, не надо. Не говорите мне. Если мне не придется сменить работу, лучше не знать.
Тем хуже, поскольку я собирался ответить: «Понятия не имею». Достаточно хорош, чтобы уличить адвоката, считавшего, что его клиент принадлежит к девяностопятипроцентному большинству, — вот и все, что мне было известно.
Я поймал себя на том, что вспоминаю старину Барта. Выпустили ли его? Или снова засадили, потому что он так и не допер, как вывести душок террориста? Мои новые датчики должны были анализировать глубже. Определенно они отличались большей избирательностью. Но не было ли это просто очередным уровнем иллюзии?
Тем временем я пытался забыть о дне рождения моей матери. С какой стати я считал, что ее впечатлит моя новая машина, туфли Дины, подарок? То была «Мамочка» из моего шпионского фильма. И какого хрена я вообще выбрал это имя, если моя мать и мои цели в В.С. — деньги? власть? законопослушность? — имели так мало общего!
В коробочке была пара бриллиантовых сережек. Моя месячная зарплата. Доказательство того, как много моя мама стоит. И вот она швырнула это обратно мне с еще одним невозможным утверждением. Тысяча собраний; тысяча месячных зарплат. Двадцать лет жизни каждого из нас, сконцентрированные в одной цифре.
Больше я не мог этого выносить.
В месяцы, последовавшие за обедом на день рождения матери, мы с Диной перешли на новый уровень отношений. Я не знал точно, как его назвать, но получалось, что, оттолкнув нераспечатанную коробочку из ювелирного магазина, мать как будто открыла что-то между мною и Диной. Что-то, по-новому и неожиданно объединившее нас.
Я все еще водил машину. Дине все так же нравились элегантные наряды. Наша квартира приобрела шик Перл Дистрикт. Но я наконец-то понял, что мать имела в виду под «лучшим способом». Это была не просто декларация трезвости. Вещи — всего лишь игрушки. Люди — вот что имело значение.