Рухнул я. Пуля сильно бьет. Для живого смертельно. А мертвяка только с ног валит. Мертвяка по второму разу не убьешь.
Вот я ему снизу, с порожка и цежу:
– Не боишься, сволочь, палить-то среди ночи?!
Бросил он обрез. Завыл. Забился в угол, дрожит. Казни лютой ждет.
Вот тут я и встал. Уселся на стул. Налил себе полный стакан. Ему не предложил. Выпил. Потом еще. Хоть и труп я, в башку шибануло, просветление нашло.
– Ну чего, Сема, понял, кто к тебе в гости заявился?
– Понял! – отвечает.
А самого кондратий вот-вот хватит.
– Ну и как тебя теперь казнить за подлянку твою?!
Молчит.
Выпил я третий стакан. И ушел. Пусть он сам себя казнит. Плевать мне на него!
И жалко стало бабу ту, на кладбище, что под зонтиком сидела. Вот ведь несправедливость житейская, вот подлость сволочная: хорошие люди, добрые мрут, а гниды всякие и иуды живут. Пускай пока живут, им в аду вечно мучиться, им пытки терпеть и гореть, а не райских кущах малиной лакомиться.
И все равно жаль. Зарекся я живую душу трогать. Зарекся, себя не узнавая. И тут же мента придавил. Он на меня из-за угла с «Макаровым» кинулся. Пикнуть не успел, как окунулся. Там и бросил я его.
Несло меня куда-то. Куда – сам не знал. Сила влекла, не давала покою, не давала отдохновения даже в эту земную ночку.
И принесли меня ноги… лучше б и совсем не приносили!
Черная комната на третьем этаже. Большой овальный стол. Сидят кружком шестеро. Свечи горят. Звезды какие-то мелом и чем-то красным начертаны. Фигуры какие-то странные. И серой пахнет. Как в преисподней.
Один, седой, голову приподнял и сказал:
– Пришел!
Все разом от скатерки оторвались, уставились на меня со злобой, глазами сверлят.
– Семь ночей не приходил! На восьмую пришел!
Хочу им сказать, что впервые их вижу, что нет им дела до меня. И не могу! В полной их власти.
– Из могилы восстал? – спрашивает седой.
– Из могилы, – отвечаю.
– Отлеживался, подлец?! Все! Хватит! Пристала пора ответ держать!
А я и бежать не могу, заколдован будто. В шестиграннике кровавом стою, переступить через линию не могу, руки не поднять.
– Восемьдесят первый год, Пенза? Помнишь?
– Нет!
– Две девушки по пятнадцать лет. Школьный бал?
И прошибло меня молнией. Было! Обеих три недели в логове своем держал, забавлялся. Потом изрубил. Одну съел по частям. Вторую уже не смог, воротило, все же не людоед. Было! Это они меня вызвали из ада? Сволочи, сатанисты! Слуги Люцифера!
– За все отдал сполна! – завопил я в голос. – За все! С лихвою-ю-ю!!!
– Не за все, – тихо сказал седой. – Перед нами ответишь.
И увидел я, как встает из угла, с черного табурета ведьма, натуральная ведьма с зелеными немигающими глазами. Подошла ближе, а меня уже прожигает насквозь. Уставилась. И вывернуло меня наизнанку. Начал все рассказывать, в мельчайших подробностях, шаг за шагом, как я их терзал, пытал, как измывался над ними, и как они… А сам вижу – один все на видеокамеру записывает.
Ведьма к нему обернулась.
– Брось, – говорит, – не выйдет ничего, это же мертвяк, его нет, камера его не возьмет, и свидетельские показания нам не нужны, понял?
– А кто ж его возьмет? – спрашивает седой.
– А я и возьму!
Лицо ее страшно изменилось, стало вытянутым, жутким, вырвались наружу острые зубы, клыки. И впилась она этими клыками в мое горло. В лоскуты изодрала, залилась кровищей. Но это было только начало.
Седой кричал:
– Нет! Не хочу! Не надо! Хватит!
Он не ожидал таких страстей, вот и не выдержал. Хоть и жаждал мести, но не осилил доли мстителя. Но поздно было. Ведьма его не слушала. Она вытворяла, что хотела. А когда откинулась к столу, я, лежал в колдовской фигуре грудой внутренностей и кишок, лежал и стонал. И не было мне больно. Ибо боль была там, в аду, там горело мое тело, прибитое к жаровне. А здесь лишь душа моя в трупных лохмотьях стенала и металась. Неужто для этого вызвали? Чтоб только насладиться страшной, кровавой местью? А чем они тогда лучше меня? Вон, седой лежит под столом бесчувственный, вырубился, слабак. Остальные по стеночке жмутся. Сатанисты! Повелители духов! Ничего, попадете в преисподнюю, вам все раскроется самим, никого вызывать не надо будет, только успевай, принимай новенькие подарочки Люцифера!
Забрезжило за окном. И оборвалось все. И пропала комната с овальным столом. И перебросило меня на кладбище. Ткнуло окровавленным лицом в могилу собственную. И полез я в нее, прячась от света, приносящего чудовищные страдания. И уткнулся головой в труп женщины, той самой, и преградил он мне путь, и изнемог я от пытки лютой, пытки более страшной, чем адские пытки… Мне надо было во что бы то ни стало вползти в могилу, улечься в гроб, чтобы опуститься вниз… Но тело мешало! не давало мне скрыться со свету белого! и не было в тот миг страдальца, подобного мне на всем белом и черном свете!