– Да ладно, чего там, показалось, значит, – перепугался Громбыла. И решил больше не затрагивать эту тему.
– Все путем! – сказал Гурыня. – Мы им всем, падла, покажем! Попадись тока они нам! Верно?!
– Верно-то оно верно, – снова засомневался Бага, – да вот куда, понимаешь, нас эта кишка выведет, тут надо бы помозговать!
– Молчать! – прошипел Гурыня. – Это что, бунт?!
Все перепугались и замолкли. Знали, с Гурыней лучше не связываться. В конце концов, есть же у него какой-то план!
Никаких планов у Гурыни не было. Но он был переполнен решимостью.
– Мы их всех, падла!
Гнали на предельной скорости. Но труба была бесконечной. Лопоухого Дюка растрясло, укачало. Пришлось ему лезть в дальний конец машины. Там его долго и мучительно рвало. Но никто не обращал на Дюка внимания. Скорпион Бага уже трижды ударялся башкой о верхнюю переборку – три шишки украшали его голый череп, не считая всех предыдущих отметин и ссадин.
Гурыня пребывал в упоении.
Но через полтора часа пути и он начал скисать. Сделали остановку, маленький привал. Лопоухого Дюка рвало и на привале, ничего он не мог с собой поделать. Гурыня даже дал ему пинка, прогнал подальше от компании, чтоб воздуха не портил.
Труба в месте привала была точно такой же, как и там, где они провалились. Никаких ориентиров, никаких примет, ни черта!
– Пожрать бы сейчас, понимаешь, – сказал Бага Скорпион неуверенно. И тут же на его голой башке начала вырастать четвертая шишка – Гурыня треснул. Багу железякой, с которой не расставался.
– Уж и помечтать нельзя, – заныл Скорпион.
Гурыня вспомнил про крысиную ножку, лежавшую в кармане комбинезона: Вытащил ее. И по-братски дал полизать, пососать каждому, начиная с восторженного и хилого Плешака Громбылы. Бага умудрился «слизнуть» все мясо с кости. Но Гурыня не стал его ругать. Взял косточку и в две секунды схрумкал ее, перетерев своими кривыми, но крепкими зубами.
Настроение немного поднялось.
– Ну что, рванули?!
И они рванули. Да так рванули, что труба еще долго выла и гудела и вперед и назад на несколько километров. Гурыня выжимал из машины все, на что она была способна.
– Раз они оттуда приехали, – глубокомысленно заявил Пак, – значит, там чего-то есть. А раз так, то нам надо…
– Чего ето нам надо, едрена труба? – заинтересовался Хреноредьев. – Ты чего, Хитрец, мозги нам закручиваешь?!
– …значит, надо туда и переть! – закончил Пак.
– Ну и поперли! – занервничал Буба. – Чего встали, придурки?! Поперли, кому говорю!
– Ладно, едрена громыхала, – согласился Хреноредьев, – я – как коллектив, стало быть. Поперли, едрена!
Они пошли, все убыстряя и убыстряя шаг. До тех пор, пока трехногий инвалид не взмолился:
– Потише бы, дорогие сотоварищи! Мочи нету!
– Чудовище тебе сотоварищ, – отозвался Буба, – и детеныши Эды Огрызины, упокой ее душу черт с дьяволом!
Пак ответил дипломатичнее.
– Надо поднажать, Хреноредьев, ты уж поднапрягись.
И куда было деваться Хреноредьеву – он поднапрягся. Да так, что обкостылял «сотоварищей», вырвался вперед, вновь почувствовав себя незаменимой частью общества, пускай и небольшого, но все же общества.
По дороге Хреноредьев изловчился поймать трех крысо-сусликов, неведомо как забравшихся в трубу, а может, и живших тут постоянно. И сожрал всех троих вместе с потрохами и костями. С сотоварищами не поделился. Буба бешеным глазом сверкал на Хреноредьева, но молчал. У Пака аппетит вообще куда-то вдруг пропал. Он шел словно сомнамбула, вперив глазища в темноту, покачиваясь, размахивая клешнями. Впрочем, к темноте они уже немного приноровились, глаза попривыкли и пусть не очень хорошо, но различали многое. Друг друга они больше не теряли.
Насытившийся Хреноредьев бодро распевал песенку, которую сам же и сочинял по ходу дела. Песня звучала боевым маршем, звала в дали неведомые, толкала на подвиги. Буба Чокнутый с Паком поневоле начали подвывать. Так веселее шагалось.
Буба Чокнутый тоже сочинил куплетик. И выдал его громовым голосищем, безбожно перевирая мотив:
Трехногий инвалид не выдержал подобного оскорбления и набросился на Бубу с кулаками. Они оба упали и покатились одним сплетенным комком, тузя друг друга, лягая, щипая кусая и матерясь самым скверным образом.