Собрав остатки сил, Чудовище дернулось, вырвалось. И рухнуло рядом, сознание оставило его.
И снова – качалась люлька, пела колыбельную мать, и несли теплые игривые волны… куда несли – неизвестно, лишь покачивало, мягко, приятно, усыпляюще. А потом и это пропало. Навалилась свинцово-черная пустота. Навалилась, прижала, лишила всего.
Когда Чудовище очнулось, над ним стоял Хенк. Он был не таким бледным, как раньше, лишь круги под глазами остались.
– Ну что, продрыхся, приятель? – спросил он.
Чудовище не ответило. Оно еще не понимало, где сон, где явь. Голова была пустой и невесомой. Но когда оно перекатило глаз назад, оглянулось и увидало ужасающие останки исполинской изуродованной паучихи, память вернулась. И все стало на свои места.
– Чего молчишь? – заволновался Хенк.
– Там, наверху, в гнезде, – медленно, вразбивку, проговорило Чудовище, – детеныши этой твари. Надо бы их передавить!
Хенк задумался.
Чудовище приподнялось, встряхнулось.
– Но это же детеныши… – неуверенно начал Хенк.
– Неважно! – проворчало Чудовище.
Оно уже уцепилось щупальцами за нити-водоросли.
– Нет, Биг, не стоит! Ты потом будешь жалеть!
Чудовище выпустило упруго-мягкую зелень. Расслабилось.
– Хорошо, – проговорило оно, – тогда пошли отсюда скорее! А то и меня навроде вас всех начинает тошнить!
– Пошли! – согласился Хенк.
Бубу только за смертью посылать! Он ушел и как в воду канул. Хреноредьев сидел, поджав деревяшку под жирную задницу, и ныл:
– Ни стыда, ни совести, едрена-матрена. А еще избранник! Нет, Хитрец, надо нам промеж себя главного выбирать, а Чокнутого – к едрене фене, в отставку!
Вся маслянисто-жирная, расплывшаяся рожа Хреноредьева была красна от сока ягод, которых он на поляне не оставил ни одной штучки даже на развод – Хреноредьев обожрал все вокруг, не брезгуя молоденькими листочками, гусеницами, жучками, двумя невесть как попавшими на полянку пиявками и мышкой-норушкой, которую он проглотил от алчности целиком, не пережевывая.
– Не-е, с такими чокнутыми избранниками нам не по пути, Хитрец, они нас с тобой угробят, а сами и смоются, едрит их наперекосяк.
Пак лежал в засаде и помалкивал. Он выжидал жертву. И его больше не манило бездонное небо. Он присмотрелся к этой голубой пропасти, привык. И теперь всякий раз, поднимая голову, он видел совсем иное – не лазурь и сияние солнышка – а пепелище, скукожившуюся телогрейку, дымы над поселком и бьющуюся в агонии Эду Огрызину.
А потому, когда за кружевом листвы показалась двуногая вытянутая фигура, Пак, не раздумывая, нажал на спусковой крюк.
– А-аау!!! – раздался короткий вопль.
И через полминуты на поляну выполз Буба. Он держался рукой за ухо. Из-под ладони сочилась кровь. Хреноредьев шепнул Паку:
– Ты б его дострелил, что ли! Чего етому избраннику мучиться.
Пак треснул Хреноредьева железякой по башке. Хотя надо было бы треснуть за промашку самого себя.
– Ну и как знаешь, едрена! – не обиделся Хреноредьев. – А только я скажу, что он опять все забаламутит! Лучше бы его кокнуть!
Буба выразительно поглядел на Пака, но не стал выяснять отношений – Хитрец все еще сжимал в руках трубку, мог ненароком прострелить и другое ухо.
– Ну и чего ты там разведал? – ехидненько поинтересовался Хреноредьев.
– Военная тайна! – важно промолвил Буба. Хреноредьев разинул беззубый рот.
Паку тоже не понравился ответ.
– Чего дурака валяешь! – сказал он строго.
Буба внимательно посмотрел на окровавленную ладонь, потом другой рукой потрогал продырявленное ухо, сморщился, как гриб-перестарок, сплюнул под ноги.
– Нету там ни хрена! – сказал он беззаботно.
– Ну, я те щя нос отгрызу! – взъелся Хреноредьев.
Пак оттолкнул инвалида локтем.
– Как это – ни хрена?
– А вот так, ни хрена, и все.
Инвалид пригорюнился, заплакал, снова уселся на собственную же деревяшку. Он не мог переносить этих бесчисленных оскорблений, этих обыгрываний на все лады его вполне симпатичной и милой фамилии. Но что было делать! Тут даже самый «компанейский мужик» сомлеет.
– Врешь! – лицо Пака скривилось.
– Ей-богу, не вру!
– Врет он! – заорал Хреноредьев снизу. – Врет, едрена!
Глаза у Бубы стали совсем безумными.
– Ты, придурок старый, пораскинь остатками своих куриных мозгов, на хрена мне врать?!