К пещере приближались шаги, твердые и неторопливые: идущий не сомневался, что получит положенное ему. Получит, но не сразу, сперва попросит хорошо, пока не решит, что напрасно старается, пока не перегорит в нем желание, тогда она и уступит, чтобы награда показалась ему наказанием…
…он вошел в горницу, снял шапку, тряхнул русыми кудрями, пригладил курчавую бороду, улыбнулся, одновременно и задиристо и робко, показав ровные белые зубы, глянул зеленовато-голубыми глазами ей в глаза и проник, казалось, прямо в самые тайные уголки ее сердца. И не стало у нее сердца, хотя и билось что-то в груди, бешено и гулко, оно словно бы растаяло, как воск на огне, и перетекло из ее глаз в мужские, такие родные, будто всю жизнь их знала. Он приоткрыл рот, намереваясь что-то сказать, а она уже знала, какой у него голос – тот, высокий и чистый, цепляющий за душу, будящий щемящую грусть.
– Здравствуй, хозяюшка! Примешь гостя?
При первых же звуках его речи что-то оборвалось и лопнуло у нее в груди – не сердце, того уже словно бы не было, – и расплескалось жидким жаром по всему ее телу, полностью обессилив, даже ноги подогнулись.
– Что молчишь? Али не рада? – с наигранной обидой спросил он. – А то могу к соседям пойти!
– Оставайся, – разрешила она тоном, больше похожим на просьбу. Щеки ее полыхнули пунцовым румянцем: ведет себя, как потаскуха! Она сложила руки на животе, вцепившись одной в другую, и строгим голосом добавила: – Если ничего дурного в мыслях не держишь.
– Дурного? – переспросил он, облизав сочные губы. – Глядя на такую красоту, можно думать только о хорошем!
Он подошел к ней вплотную – отшагнуть бы ей, да не было моченьки! – и обнял крепко – косточки хрустнули, – прижал к себе, заставив приподняться на цыпочки. Она обмякла, повисла на его руках, а тело ее словно бы опало бесшумно на пол, как одежда, оставив в мужских руках лишь женскую душу, исстрадавшуюся без любви. Он поцеловал ее, затем подхватил на руки и отнес на лавку, ловкими и нежными движениями раздел ее, застыдившуюся, точно впервые была с мужчиной. Целовал долго и неторопливо, будто собирал по капле любовный мед, в который превратилось, растаяв, ее сердце, и ей захотелось, чтобы поскорее сделал больно, иначе выпьет до дна и нечего будет дать ему в следующий раз. Она верила, что они еще встретятся, много раз, больше, чем поцелуев, которые она уже получила и еще получит этой ночью. И когда она изнемогла от ласк, он сделал ей больно, однако боль была настолько приятной, насколько болезненно жутким своей необъятностью, глубиной и остротой оказалось наслаждение, заставившее закричать ее не своим голосом.
Она словно бы выбиралась из рдяной кудели, теплой и мягкой, не веря еще, что все это было на самом деле, а не приснилось. Чуть скосив глаза, она увидела лежавшего рядом мужчину с прилипшими ко лбу, мокрыми от пота, русыми кудрями. Прижавшись носом к его горячему плечу, положила руку ему на грудь, в которой надсадно билось сердце, погладила, помогая успокоиться. Мужчина понял ее жест по-своему и, крепко сжав ее ослабевшую ладонь, произнес тихо и твердо, как клятву:
– Я вернусь. Обязательно вернусь…
…она лежала с закрытыми глазами и вспоминала то, что было с ней совсем недавно и вроде бы много-много лет назад, вновь переживала самые приятные мгновения, путь и не так ярко, как было на самом деле, зато их можно повторять бесконечно.
В пещеру доносились отголоски мужского пира, невнятные, точно размытые росой. Вдруг послышался звон железа о железо – опять дерутся, опять какой-то женщине плакать. Протяжный, предсмертный стон комком влетел в пещеру, побился о неровные стены и сполз, будто растаял в тепле, прекратился и звон клинков. Над поляной повисла тишина, гнетущая, недобрая. Нарушил ее мужской голос, высокий и чистый, но песню пел грустную, словно прощался с жизнью.
Она стояла у лавки и с тревогой прислушивалась к шуму во дворе. У крыльца часто всхрапывала и перебирала копытами лошадь, загнанная, наверное, в мыле вся, а бока западают глубоко и часто. Всадник спешился, заводил коня по кругу, не расседлав, делал все неспешно, по-хозяйски, как обычно и вел себя муж, сколько бы долго не был в отъезде: конь ему дороже, чем жена. Значит, напрасно надеялась и ждала, не судьба ей еще раз свидеться с любимым. Ноги ее подломились в коленях, она осела на лавку и вцепилась руками в крайнюю доску, чтобы не упасть от дурноты, подкатившей из глубины живота к горлу. Не услышала она, как скрипнули ступеньки крыльца, как дважды хлопнула дверь, открытая ударом кулака и закрытая толчком ноги, как шаги пересекли горницу, но почувствовала, что кто-то приблизился и подняла заплаканное лицо, чтобы выложить мужу всю правду – и умереть от его руки.