Однажды в начале сентября я выехал в деревню Гниловатку для «освещения факта единичного приручения лося». Дождь, ливший неделю, размыл лесную дорогу, лошадь постоянно вязла в грязи и мой возница, седобородый тщедушный старичок, осип от ругани. Ночь была звездная, с неба замазанного тучами, беспрестанно моросило – мы вымокли, продрогли и в довершение ко всему заблудились. Когда кобыла стала и ни уговоры, ни понукания не стронули ее с места, возница бросил кнут в телегу и повернулся ко мне. Во тьме тускло блеснули зубы.
– Приехали, гражданин корреспондент. Станция Березай, хоть ни хошь, вылезай.
Он захохотал, как филин, и неожиданно выругался. Я скорее догадался, чем увидел, что он искоса разглядывает покосившийся придорожный крест. Таких уже попадалось с десяток – и каждый раз старик снимал фуражку и кланялся, так что его неожиданный атеизм выглядел несколько странно, впрочем, тогда меня волновало другое: выспаться и хоть немного обсушиться.
– Где располагаться будем, Семеныч? Надеюсь, не на дороге?
– А хоть бы и так, – он сплюнул в темноту. – По мне лучше в берлоге, чем в Мертвой усадьбе. Поганое место.
– Усадьба? – оживился я. – И переночевать найдется?
– А как же. Всё проспишь – не добудишься.
– Вот и славно, – я зевнул и демонстративно откинулся на мокрую солому. показывая готовность остановиться у лешего, лишь бы под крышей.
Старик минуту помедлил, потом махнул рукой и сердито дернул вожжи:
– Н-но, заупокойная!
Мы поехали. Сквозь тучи иногда проглядывала луна, но светлей не становилось. Я следил за проплывающими вверху кронами деревьев и думал, что попутчик – человек несомненно своеобразный, только не для. ночного леса. Случайно ли заблудились? Между тем елки расступились и на большой поляне забелело длинное одноэтажное строение наподобие казармы. У грязных стен теснились папоротник и чертополох, окна преимущественно без стекол, с жалкими остатками рам.
Телега остановилась, но выбираться не хотелось. Чем-то здесь не нравилось – слишком тихо было, даже перестала дразниться незримая птица. Казалось, это место заколдованно спит и ждет своего часа. Однако дождь усилился. Я спрыгнул в лужу, потянул чемодан.
– Не надо, – сказал возница.
– Что именно?
– Здесь оставаться.
– А где?
Он промолчал, и мне непроизвольно захотелось оглянуться. Некоторое время он сидел_неподвижно с отвердевшей спиной, а я переступал с ноги на ногу, тоскливо ощущая хлюпающую в сапогах воду. Наконец не выдержал:
– Что за тайны? Привидение, что ли?
– Упыри, а еще барин здесь проживал до революции, – неохотно пояснил Семеныч, – и как-то на развод сюда лошадок завезли редкой породы. Монгольские или еще какие, но страхолюдные, не приведи Бог. Барин же поспорил с дружком, что подстрелит вожака. Ну и стрельнул, а голову на трофей отрубил…
– Надеюсь, она не в доме? – перебил я с подчеркнутой иронией, впрочем, оставшейся без внимания.
– Не нашли. Дружок только опосля барина отыскал – на люстре висел покойничек, а лицо перекошено, словно саму костлявую узрел. Руки за спиной связаны – не сам в петлю влез. И следы конские вокруг дома – с кровью. С тех пор тут часто ржание слышится и выстрелы, а если кто ночевать забредет, то сгинет либо умом тронется и лишь одно поверяет: «Безголовая лошадь…» Так-то, гражданин корреспондент.
Я пренебрежительно повел плечами:
– Неужели верите в лошадиное привидение?
Проводник немного смутился:
– Сказывают, видели.
– Кто?
– Есть кому.
Спать расхотелось и я бы, пожалуй, рискнул добраться до Гниловатки, если бы не перспектива заблудиться вторично плюс нелепые слухи, требующие от меня, человека передовой профессии, немедленного опровержения.
– Остаюсь. Ставлю фотоаппарат против самосада, что ничего не случится.
Старик вздохнул:
– Оно конечно. Здесь поблизости хуторок есть – может, составите кампанию?
– До завтра, – отмахнулся я, – и не забудьте табачок.
– Было б кому… – пробурчал он, заворачивая телегу.
Последним, что я услышал, закрывая входную дверь, был звук близкого выстрела – или треснувшей ветки.
Внутри строение выглядело таким же неухоженным, как и снаружи: валялись пожелтевшие от времени клочья газет, неопределенные тряпки, мусор, но в комнатах кое-где сохранилась мебель, что впрочем не удивляло. «Безголовая лошадь». Надо же! На серых стенах изредка попадались картины, вернее, то, что от них осталось. Но одна в трепетных бликах моей свечи была особенно хороша: сквозь пыльную паутину проступал мрачный замок с неосвещенными бойницами, а у подъемного моста спешенный всадник держал под уздцы рыжего першерона.