– Ты не смотри на лицо-то, Коленька ты мой Новиков, думаешь, старуха-алкашка? – Она расхохоталась, действовало выпитое. – Да я же, отличничек ты мой, на класс моложе в одной школе с тобой училась!
Она снова засмеялась. А Витюня стал заговорщицки подмигивать, подтверждая Зинкины слова кивками.
– Это ж ты у нас один такой слепенький, ничего не помнящий. Тетерюшка ты наш. Весь двор, да и вся улица с прилежащими, все тебя знают. А ты крадешься все по закоулочкам, секретного агента из себя делаешь. А ты плюнь, голубь! Ты гордись и плюй в их поганые рожи. Ежели нам такая житуха нравится – наше дело. И стыдиться тут нечего. Понял?!
Она поставила пластинку на вертушку. Звук был неважнецкий, но настрой он поднимал. По комнате приглушенно растекалась какая-то цыганщина.
– А ну, Витька, разливай! – Было заметно, что Зинка не просто навеселе, а уже хороша.
Первые полстакана она выпила не присаживаясь. Витюня задрал кверху большой палец:
– Молоток, Зинуха, – и, выглотав свою долю, перевел дух.
Николай никак не мог решиться, он знал, что уж эта доля, не полстакана, конечно, а все предстоящее, выведет его из колеи надолго. Но взвешивать свои поступки он отвык, соблазн был сильнее. Водка даже не обожгла неба, протекла внутрь, как вода.
– Вот это по-нашему, не люблю кислятины.
Витюня подобострастно хихикнул. Получил в свою сторону одобрительный взгляд хозяйки и потянулся опять к бутылке. Закуской шел еще не совсем квелый лук, полбуханки черняги да разрезанное на три части стариково яблоко.
– Не гони коней, еще на заходик оставь!
Зинка, так же небрежно, как и платок, сбросила свой полинялый плащ. Оправилась. Под плащом был мятый цветастый халатик с пуговками сверху вниз, из тех, что носят не слишком опрятные домохозяйки.
– Ох, мужички-мужички, хошь какие, а все веселей. – Она расслабилась, лицо размякло. – Да чего уж там, выбирать не приходится, и сама…
Зинка сбилась и зашлась в приступе плаксивого смеха, отчего складки и морщины на ее лице стали глубже, обозначились даже те, что не были заметны до этого. Щелки глаз сузились, у переносицы выступило несколько крупных слезинок. Они подрагивали на пористой, шелушащейся коже щек в такт захлебывающемуся смеху, похожему на частую и крупную икоту. Николай скосил глаза в сторону – зрелище было настолько неприглядно, что он не мог его выдержать дольше. Витюня же смеялся вместе с Зинкой. Он вообще отличался смешливостью, именно про таких говорится – покажи палец… Витюне было смешно, и это почему-то бесило Николая.
– Ну ладно, хватит. – Зинка перебарывала приступ, продолжая часто и порывисто вздыхать, подергивая вверх головой. Она уже не хохотала, как прежде, но все тело ее не переставало содрогаться, будто по нему волнами прокатывались судороги. – Хорошо, повеселились, и будет. Я вам сейчас кой-чего расскажу забавная штука. Я как вспомню, так прям удержаться не могу.
Витюня замолк. Потянулся к горбушке черного хлеба, надломил ее, начал терзать короткими опухшими пальцами кусок, кроша на скатерть, на пол. Нижняя челюсть у него отвисла, глаза подернулись мутной пленкой, стали бессмысленными, но внимающими, ждущими чего-то.
– Вот слушайте. – Зинка придвинулась ближе к столу, наваливаясь на него своей могучей оплывшей грудью. Грудь заходила ходуном, словно растревоженный студень. Но рассказчица не обращала на это ни малейшего внимания. – Живет тут у нас один, ха-ха. Этажом выше. Зашибала. Не может пить, щенок. Все пьют. И мы пьем. Только мы ж умеючи, нормально. А этот огрызок – молодой, но дурной, свет таких не видывал. Как наберется, себя не помнит, не соображает ни на грош. Я-то поначалу, когда они к нам переехали, приглядывалась что к чему. Думала, может, случаем он такой бывает. Так нет. Раз в неделю, как штык, нарезается до помрачения. Остальные-то дни сухой ходит, трезвый. А по пятницам волю себе дает, праздник устраивает…
– Чего воду толчешь! – стукнул ладонью по столу Витюня, он не любил длинных и подробных повествований.
– Не мешай, – отмахнулась от него Зинка, – сиди и не вякай, имей к хозяйке уважение.
Голос ее звучал прерывисто, со взлетами и падениями, сказывалось и выпитое, и расшатанные нервы, и еще невесть что.
– Так вот. Года два назад, может, меньше, первый раз он с осоловелых глаз этажи перепутал и ко мне ломится. Мол, я здеся живу. Я ему культурно так, дескать, давай проваливай, щенок, пока шум не подняла. – Зинка передохнула, уставилась на пустые стаканы, но налить не предложила. – И что вы думаете? Утром встречаю его, заговариваю – ничего не помнит. Бог ты мой! Ну, думаю, погоди – ты у меня память-то обретешь, прочухаешься.