Мой экипаж сильно трясся по разбитой дороге, по его крыше барабанил дождь.
Я думал о далёкой грозе.
16 марта 1900 года.
3 место
Дмитрий Троллев
Право на подвиг
Не убивайте душу, которую Аллах запретил убивать, если только у вас нет на это права.
От редакции: Мир может быть или слишком сложен для понимания, или слишком прост. Если на это непонимание накладываются грязные игры политиков разнообразных калибров и бесприютность в непонятном мире, можно ждать крови. Много крови. И даже сами убивающие вряд ли смогут внятно объяснить — зачем?
Тело ударяется о гравий возле железнодорожных путей. Я нажимаю кнопку — взрывная волна тащит меня по земле. Руки и ноги стёсаны щебнем, в ушах звенит, голова раскалывается, но сознания не теряю. Жуткая боль разливается по всему телу. Хочется выть, орать и рыдать младенцем, но парализованное болью тело способно лишь на конвульсии, а может, и агонию. Вот только мёртвые не чувствуют боли, а значит, я не в одном из лучших миров, а всё ещё на грешной земле. И ради сохранения status quo следует поторопиться. У меня нет времени для агонии.
Идти вслепую возле взорванного вагона — это самоубийство. Красные пятна боли сменяются привычной темнотой, и я решаюсь разомкнуть веки.
Развороченное чрево вагона. Горит даже железо, полыхает. Лижут небо языки пламени. Внимание привлекают незначительные детали: догорающая шторка, придавленная спортивная сумка, плавятся пластмассовые глаза-пуговицы плюшевого медведя, вспыхивает его рыжее тело. А когда возвращается слух, то слышу не рёв бушующего пламени или звон лопающихся от жара окон, а тихий треск: медленно дотлевают кожаные сиденья. Журнал с красотками на обложке подхватывает ветер — обожжённый край разгорается, и пламя целиком поглощает глянец. Прощальным фейерверком он отправляется в небо. Красиво.
Посреди всего этого великолепия возвышается металлическая балка. Я даже не догадываюсь, часть это вагона или выгнутая взрывом рельса. В стальном месиве она выглядит самым цельным предметом. Среди кусков покорёженного металла балка возвышается древним идолом. Демоном, вырвавшимся из заточения и требующим человеческих жертв.
А люди…
Смерть — это неизбежность, дарованная всем. Я знаю это, как и любой учащийся школы Хафиз Иман. Всякий шахид понимает, что, с точки зрения Вечности, разница между смертью в двадцать и в пятьдесят ничтожна. Всё равно ничего путного из нас бы не вышло, раз уж мы сюда попали.
Хотя школа как школа. Ничем не хуже других на юге Франции: и казармы чистые, и кормёжка сносная. Да и деньги после Подвига семья получит немалые. Это стопроцентно, ведь кому ещё верить, если не государству.
Мне и деньги-то некому оставить. Если б не сестра, мать-одиночка с двумя детьми, даже в шахиды не взяли. А мне деваться некуда: ни работы, ни образования, и государственное пособие закончилось. Экстремистские бригады, в которых я состоял, вытеснили мусульманские полисмены.
Они были лучше вооружены, а главное, более жестоки: пока мы сражались за клаптики земли, именуемой Родиной, они защищали Всевышнего. В какой-то момент я внутренне приготовился к встрече с Творцом, потому и напросился в Хафиз Иман. Хотелось закончить жизненный путь по-мужски, а не как свинья, отловленная обкуренными полисменами.
Нет, разумеется, мы тоже курили гашиш, только редко, по праздникам. В отличие от инструкторов, вечно жующих густую смолу анаши, нам полагалось хранить разум в чистоте, дабы не напортачить в самый ответственный момент своей никчёмной жизни — в момент смерти.
— Ничто, я повторяю, ничто, — орал жующий гашишную жвачку инструктор, — не должно нарушать чистоту сознания в момент Подвига!
Тогда мы особенно нуждались в ясности сознания, поскольку ползли под паутиной колючей проволоки. Сдохнуть во время тренировки — невелика заслуга. Нужно дожить до настоящего Подвига, лишь тогда радость от встречи с Создателем можно считать полной. Ведь героев Он встречает вне очереди.
Ползущий за мной Мишель меньше всего походил на героя: рыжие волосы, конопатое лицо, тело червя. После позорной казни отца-винодела ему, студенту, как старшему сыну пришлось кормить семью. Несколько бессмысленных попыток раздобыть денег — и Мишель оказался в Хафиз Иман. Как приняли такого дохляка, я не знаю, но было в рыжем что-то такое, что указывало на внутренний стержень, какаято наглость идти до конца. Её-то и разглядели опытные вербовщики школы.