Впрочем, осваивал Стёпка и ещё один инструмент: лёгкий скомороший бубен из туго натянутого на берестяной обруч с вделанными в него по кругу гремучками отскобленного и высушенного куска бараньей кожи. Вот и теперь, собираясь покинуть вместе с ватагой бобылёво жилище, он натянул армячок, обнаруженный рядом с дерюжным «ложем», опоясался верёвкой взамен отсутствующего кушака и запихал бубен за пазуху.
Уже давно по воспоминаниям тёзки я понял, что он, а теперь получается, и я вместе с ним, живёт в далёком-далёком прошлом, и хорошо ещё, что в нашей стране, а не где-нибудь в Турции или Португалии. Нельзя сказать, что я был вовсе не знаком с иностранной историей, но про события в России знал, разумеется, больше, хотя временами путался с их датировкой. Стёпке идёт пятнадцатый год, хотя на вид пареньку трудно дать больше двенадцати — и при этом он современник уже четырёх царей, поскольку родился при правлении Фёдора Иоанновича и успел пережить и Бориса Годунова, и его свергнутого сына. Но лично в лицо пушкарёв сын видел только Лжедмитрия, о котором вспоминает с неподдельным восторгом и всерьёз считает чудом спасшимся младшим отпрыском Ивана Грозного. Этот исторический персонаж уже почти год, как правит Россией, а недели полторы назад обвенчался с Мариной Мнишек, причём — неслыханное дело — та была миропомазана и коронована по православному обряду под именем «царицы Марии Юрьевны». В школьных учебниках двадцатого века о Лжедмитрии писали исключительно плохое, как о предателе и польской марионетке — так почему Степан так его обожает? Что это — монархизм головного мозга на всю голову, молодая дурость? Так вроде бы ни то и ни другое, я бы понял. Ведь парнишка не слепой и не дурак, не могут ему нравиться творимые в Москве поляками безобразия!
Погрузившись в подобные мысли, я шёл — вернее сказать, мы со Стёпкой шли, деля одно тело на два разума — вместе с ватажниками по кривым и немощёным древней Москвы. Не знаю как, но, похоже, бессознательно мне удалось частично перехватить управление организмом, поскольку отвлёк меня от размышлений «о политическом моменте» крепкий дядькин подзатыльник:
— Не свисти впустую! Денег не станет!
Материн брат хоть и невысок, даже по сравнению с прочими здешними мужиками, среди которых ни одного «Ильи Муромца» пока что не замечал, но удар имеет поставленный: не смертельно, но больно и досадно.
— Погоди, Глеб! Со всяким проруха бывает. — Вклинился в разговор Гришка, худой рыжеволосый скоморох лет двадцати, чьи проворные пальцы одинаково способны перебирать отверстия сопилки и ловко вытягивать кошели из-за очкуров зазевавшихся горожан. — Что-то я такого не упомню. Ну-ка, Стенька, напой нам, что ты там свистел-то?
А что я свистел? Это ж надо, сам себя не слышал…
— Ну чего молчишь? Вот это: «Та-та-татта-тататата…»
— А-а! — узнал я с детства знакомый ритм! — Понятно, «Барыню», значит? Легко.
В лад немудрящей песенки запритопывали чувяками сперва Гришка, потом вуй, а за ним и последний из скоморохов, Первак, крестильным именем Никишка, весело ощерился, являя любому желающему начисто лишённый верхних передних зубов рот.
Так зазвучала в Москве озорная и неунывающая «Барыня», и хотя звучит она пока что лишь полдня, и только в исполнении крохотной скоморошьей ватаги, но я-то знаю, что и год пройдёт, и четыре, и четыреста — а «Барыню» ещё будут петь, так никогда и не узнав, кто первым запустил её в народ. А я и не претендую: не мной придумано, чужой славы не прошу. Вот только с той самой минуты я, наконец, смог контролировать своё новое тело, а сверх того — научился мысленно общаться с разумом своего тёзки, как-то сумев передать ему образ дородной помещицы в пышном платье девятнадцатого столетия, чинно пьющей чай с сахаром вприкуску у ярко начищенного медного самовара… Потом были и образы автомашин и трамваев, виды Москвы, Ленинграда, порушенных в боях Харькова и Будапешта, своих смеющихся жены и дочек, отрывки из кинокартин и обрывки классической музыки… Но всё это — потом. А пока… Барыня-барыня, сударыня-барыня!