— По какой причине здесь девушки? — Она молча стала оглядывать присутствующих, как бы ища, кому бы конкретно адресовать вопрос. Пребывание гостей, тем более из женского корпуса, насколько мне известно, ограничивается комендантским часом. Но ведь уже двенадцать! Сколько дежурила, но с такой безнравственностью сталкиваюсь впервые, — завершила она свое выступление.
— Да я, понимаете… — начала оправдываться Татьяна, имея в виду высказать мысль, что не только в данный момент, но и за всю свою уже достаточно длинную жизнь она ничего аморального никогда не совершала… Ей стало ужасно стыдно перед Мучкиным.
— Парням я прощаю, — сказала вездесущая англичанка, — а вот вас, девушка, возьму на заметку. До свидания!
— Ну все, мальчики, теперь и на иностранном мне удачи не видать, вздохнула Татьяна.
ОСЕННИЙ БАЛ
К первому студенческому балу готовились тщательно. Осаждали ателье. Магазины, уличные ярмарки. Кое-кто смотался в Москву за фирменными тряпками. Кому не светило никаких обнов, чистили свои надежные видавшие виды одеяния.
Фельдман решил прокипятить рубашку и носки. В отдельных кастрюлях, чтобы не смешивать запахи.
В 540 комнате шла спорная игра в шахматы между Матвеенковым и Мучкиным. Фельдман усердно подсказывал Борису не самые лучшие ходы и изредка отлучался на кухню в конец коридора. В миттельшпиле он настолько увлекся процессом суфлирования, что напрочь забыл про большую стирку. Скоро коридор заполнился чадом. Видимость снизилась до полуметра. По негативным воздействиям на обоняние чад превосходил сероводород. Стали высовываться из комнат — не пожар ли? Фельдман вскочил и опрометью бросился на кухню. Было поздно последние носки сгорели дотла. Озадаченный, он снял с плиты не закипевшую сорочку, решив, что лучше пойти в грязной, чем не пойти вовсе, и на ощупь вернулся в комнату.
Когда дым рассеялся, в 540 повалили посетители, чтобы лично осмотреть кастрюлю с двумя черными пятнами на дне.
— Наверное, с колхоза не стирал, — втянув носом воздух, предположил Артамонов.
— Тебе, Фельдман, надо ноги ампутировать, чтобы не потели, посоветовал Решетнев.
— А я тебя за друга считал, — попенял Мучкин.
— Его надо, так сказать… а то… одним словом, на хутор куда-нибудь, — сказал, как заглотил медицинскую кишку, Матвеенков.
— Такой теплый носки был, — словно о пропаже барана, заговорил Мурат, ударяя себя руками по бедрам.
— Нужно устраивать панихиду, — решительно предложил Рудик.
— Не на что, — удрученно ответил Фельдман.
Рудик взял сгоревшую кастрюлю и прошелся по кругу. Усов полетел в «Науку». На следующий день, сдав бутылки, Фельдман отхватил себе прекрасные в клеточку синтетические носки.
Татьяна по-своему готовилась к балу. Как успели заметить, ее очередной жертвой и надеждой был Мучкин. В 540 она входить не решалась, не в силах придумать подходящего предлога. Справки наводила через Решетнева. Она опасалась, что Борис не явится на бал или явится с какой-нибудь девушкою.
— А что, все вместе будут, весь институт? — спрашивала она.
— Как же иначе, — беседовал с ней Решетнев, — права у всех одинаковые.
— И где же сможет уместиться столько народу?
— В спортзале, — встревал Гриншпон, хотя никто его об этом не просил.
— Дизелисты, конечно, явятся на все сто процентов, — не слыша Мишу, продолжала допрос Татьяна. — У нас, наверное, не все пойдут.
— С чего ты взяла? — поинтересовался Рудик.
— Говорили, — неопределенно ответила Черемисина.
— Нет, мы на все сто, — заверил Решетнев, — и Мучкин, и все остальные придут обязательно.
— И, конечно же, с девочками? — попыталась угадать Татьяна.
— Боже, какие у нас девочки!? — утешительно произнес Решетнев. — Одна Наташечкина, вернее Алешечкина, но Борис на нее даже и не смотрит. Впрочем, как и все остальные.
— Почему? — удивилась Татьяна. — Внешне она очень даже ничего.
— Потому.
Решетневу лень было рассказывать, как с самых первых дней Алешечкина заявила: «Прошу относиться ко мне, как к парню! Никаких ухаживаний, никаких специфических знаков внимания, никаких запретов на вольные темы в мое присутствие!» И она все так серьезно обосновала и повела себя согласно декларации, что вскоре ее действительно перестали считать девушкой. Особенно в этом смысле она проявила себя в колхозе, где ни в чем не отставала от парней, будь то праздник или будни, день или ночь, крепленое или самогон, с фильтром или без фильтра. Мучкин стал звать ее не Алешечкиной Наташей, а Наташечкиной Алешей.
— А почему именно Мучкин? — Татьяна выдавала себя с головой.
— Такая у него конституция, — загадочно отвечал Решетнев.
— А-а, — понимающе кивала она головой и уходила, чтобы завтра снова заявиться в 535 и выяснить, не нашел ли себе Мучкин девушку за истекшие сутки.
— Кажется, ваша Таня поступила в институт, чтобы сделать партию, сказал как-то Решетнев.
— Не кажется, а так оно и есть. Прознала, что вуз более-менее машиностроительный, парней предостаточно… — поддержал его Гриншпон.
— Просто у человека необычная психология, вот и все, — возразил Рудик. — Вот ты бы, — обратился он к Решетневу, — выдержал со своим здравым смыслом столько подколов? Нет. А ей как об стенку горох.
— Но согласись, в ее систематических стремлениях постоянно кого-нибудь иметь есть что-то патологическое, — сказал Гриншпон.
— Татьяне надо прощать, она действует чисто. — Рудик никак не мог натянуть простыню сразу и на ноги, и на плечи. — Посмотрите на других хитрят, мудрят, играют, а Татьяна идет на сближение как рыцарь, с поднятым забралом. Что ж в этом нездорового? Скорее мы больные.
— Побыстрей бы уж она сыскала свой верный шанс, — произнес, уходя в себя, Артамонов. — Она даже несколько осунулась в последнее время.
Ошибается тот, кто считает женщин более склонными к поддержанию ляс в обоюдоостром состоянии путем их ежедневного потачивания. Мужчины и здесь далеко обошли слабый пол. Но чтобы запутать мир, пустили утку, что женщины сплетницы. Бал, как и обещал Татьяне Гриншпон, состоялся в спортивном зале. 535 пришла с некоторым опозданием.
В углу громыхали «Спазмы».Через колонки, подвешенные к баскетбольным щитам, угадывался голос Марины. Публика толпилась у стен. Танцевала, не признавая никаких середин. Где заставала музыка, там и спаривались. 76-ТЗ дислоцировалась у эстрады, сооруженной из спортивных скамеек в несколько ярусов. Из турбинистов-первокурсников почти никто не танцевал, все следили за игрой ансамбля. В нем, считай, половина была своих. Потом понемногу осмотрелись. Костяк группы по-прежнему оставался на месте, остальные бродили по залу, чего-то искали, разговаривали со случайными знакомыми, как с добрыми друзьями, и опять возвращались к эстраде, чтобы промежуточно отметиться. Быстро поделившись тем, что нашли, снова пропадали.
Рудик с грустью смотрел на бледные ноги танцующих и вспоминал загорелую Машу. Марина стала собирать в стаи каких-то птиц.
— Она может стать второй Аллой Пугачевой, — сказал Климцов.
— Лучше бы она стала первой Мариной Коротиной, выказал нелюбовь к торным дорогам Забелин. Он готовил стенд «Учимся. Работаем. Отдыхаем». Ползая вокруг эстрады, он пытался увековечить наиболее характерные жесты «Спазмов». Всякий раз в кадр попадался прикорнувший у барабанов Нынкин. Пунтус оставил его, променяв на угловатую победительницу олимпиады. Забелин долго портил пленку. Наконец, подошел к Нынкину:
— Послушай, Сань, пересядь куда-нибудь в тень, ты мне всю малину портишь. Куда ни сунусь, все ты да ты. Нынкин был невздорным и перебрался к брусьям, где после танца его с трудом отыскал Пунтус.
— Ты что, лунатиком стал? С закрытыми глазами по залу бродишь! - поправил он под головой друга гимнастический мат. — Меня сегодня не жди, дела. Ну давай, я полетел.
Татьяне везло. Мучкин пригласил ее три раза подряд. По просьбе Решетнева. Тебе все равно, а ей приятно, сказал ему Решетнев перед балом. Татьяна возомнила себя звездой мероприятия.