— Ну, теперь с начерталкой глухо-наглухо! — сказал Артамонов.
С физикой выходило наоборот. Там жизнь прижимала к земле Ярославцева, которого Татьяна за маленький рост прозвала Малоярославцевым. По третьему закону Ньютона на всякое действие объект отвечает равным ему противодействием, только с противоположным знаком.
Ярославцев с первых дней намеревался приглянуться первокурсникам и полюбить их. Решетнев сводил на нет происки чувства. С тех пор, как Решетнев задал физику вопрос о периферийных последствиях черных дыр, самым страшным для лектора стало приближение конца лекции. Поначалу, когда Решетнев осваивался на потоке, Ярославцев с чувством исполненного долга посматривал на часы, стрелки которых аккуратно продвигались к звонку. Теперь ждал окончания лекции, как напасти.
По всем правилам педагогики лектор, прочитав материал, должен спросить: какие будут вопросы? или: нет ли вопросов по новому материалу? Раньше Владимир Иванович спокойно бросал в аудиторию эту риторику. Не глядя на студентов, складывал в папочку свои шпаргалки. Одновременно со звонком завязывал тесемочки. Никто ничем не интересовался. Всем все было ясно. Теперь жизнь пошла сложнее. В конце лекции вставал Решетнев и загонял Ярославцева в такие уголки вселенной, куда еще не дошел солнечный свет. Похоже, таким образом Решетнев расквитывался с высшей школой за неудачное поступление в московский институт космических исследований.
Ярославцев был вынужден выслушивать вопросы, на которые наука рассчитывала ответить за рубежом двадцатого столетия. Очки физика сползали на кончик носа, начинавшего непоправимо синеть, лоб равномерно покрывался испариной. Ярославцев пыжился, не желая ронять себя в глазах аудитории, но спасительного звонка не следовало. Владимир Иванович обещал ответить на заданный вопрос на следующей лекции и сразу после занятий бежал в научную библиотеку покопаться в специальной литературе. Ничего путного не находил. Да и не мог найти. Проблемы, волновавшие Решетнева, не встали во весь рост перед жителями Земли. В ученом мире по ним не было даже гипотез.
Жизнь Ярославцева дала трещину. Он продолжал преподавать без всякого энтузиазма. Решетнев был неукротим. Как только в конце лекции выдавалась свободная минутка, он тут же возникал над физическим спокойствием аудитории и задавал очередной безответный вопрос.
Задумав смотаться на белые ночи в Питер, Решетнев устроил себе блиц-сессию. Сдал в день четыре экзамена. Досрочно получил пятерку за реферат по химии, отхватил зачет по истории КПСС, сдал математику и пришел на физику с другой группой.
— Можно я сдам досрочно, у меня путевка в Петергоф? — спросил он Ярославцева.
— Тащите билет, — сказал физик не очень доверчиво. Решетнев без подготовки набросал формулы. Что ему элементарная физика, когда он вовсю занимается физикой космоса и макрочастиц?!
— Я не могу вам поставить даже четыре, — сказал Малоярославцев, не глядя на формулы и вспоминая неловкости, которые испытал перед неразрешаемыми вопросами. — Судя по зачетке, вы готовились в эти дни к химии, математике, истории. Можно с уверенностью сказать, что физику в руки вы не брали. Три балла.
Решетнев не стал возражать. Мелочным он не был. Он помнил, что говорил по этому поводу Бирюк. На пять знает физику — бог, на четыре — профессор, а студент, естественно, не больше, чем на тройку.
Слух об этом пронесся по всему курсу. Невероятно в день четыре экзамена! Приходили любопытные, смотрели — действительно! Одно и то же число стояло в зачетке в столбик четыре раза.
ДЕНЬ ДОНОРА
Внеаудиторную информацию в 535 комнату по охапочке приносил Бирюк. Мало того, что он руководил «Спазмами», он тащил на костлявой спине все. Младшие курсы. Сколько зачетов было сдано по его рекомендациям! Сколько новых дел акклиматизировалось в среде последователей с его легкой руки! Преемственность поколений в отношениях с Бирюком проявлялась более чем наглядно. Он слыл за отца родного. Был старше всего на два года, а казалось, что на три.
Осведомленность Бирюка в учебных и бытовых вопросах была намного пространнее поля его конкретной деятельности. Но еще шире была номенклатура увлечений. Чем он только не занимался! Моржеванием, ходил в кружок диссидентов по изучению английского, собирал, но не мог сохранить всевозможные коллекционные вина. Разводил на балконе петухов всех мастей, чтобы рассветы походили на деревенские, упражнялся в скульптуре. О Дне донора оповестил всех тоже Бирюк. Не только оповестил, провел целую агиткампанию. Матвеенкова уверял, что именно им, моржам, сдача крови полезна, как никому. На репетициях подбивал к процедуре Гриншпона с Кравцовым, окольными путями доказывая, что музыкантам донорство заменяет любые экзерсисы. Не удовлетворившись намеками, накануне Дня донора он специально пришел в 535 комнату, чтобы вплотную призвать подшефных к завтрашнему мероприятию.
— Очень выгодное дело, я вам скажу, — приступил он к вербовке. Во-первых, не идти на занятия, во-вторых, стакан кагора, чаек с печеньем и талон на обед.
— Ты что, с голоду пухнешь? — спросил Артамонов.
— Дело, собственно, не в корме, главное — дают справочку на день гульбы.
— Будто нельзя прогулять без справки! — сказал Решетнев.
— Одно дело гулять по-волчьи, другое — отсутствовать официально.
— Не пойму, какой смысл сдавать в институте, если можно пойти на станцию переливания? Записаться в регулярные доноры и иметь сотни справок плюс червонец? — спросил Фельдман, зашедший в гости вместе с Матвеенковым.
— Видишь ли, здесь только формально безвозмездно, а на самом деле очень даже возмездною. Деканат всех сдавших берет на карандаш и потом выдает денежки, но уже как бы не за кровь, а за участие в благородном порыве. Получается очень редкий случай: безвозмездно и в то же время за деньги. И совесть чиста, и лишний червонец на расходы.
— Ладно, уговорил, я иду, — согласился Фельдман.
— Я же говорю, очень выгодно. Я каждый год сдаю по два-три раза.
— Ты и без того весь светишься, — сказал Забелин, передиравший на тумбочке курсовик. — За удочку упрятать можно.
— Сам удивляюсь, желудок у меня что ли с фистулой, — пожал плечами Бирюк. — Ем, как на убой, и хоть бы грамм прибыли…
— Да, лица на тебе, так сказать… э-э-э… совершенно нет, — на удивление отчетливо сказал Матвеенков, не переставая изумляться, как это люди могут без стыда выходить на улицу при такой худобе.
— А зачем иметь лицо шире вокзальных часов? — не остался в долгу Бирюк и похлопал Матвеенкова по щеке, словно долепил из глины его физиономию. — Ну что, будем считать, договорились? Как думаешь, Мурат?
— Такой обычай нэт Тыбылыс.
— Его кровь не годится, — заступился за горца Артамонов. — Ни с какой другой она не будет совместима по температуре. Слишком горячая.
— А ты сам-то пойдешь? — спросил Бирюк Артамонова.
— Я боюсь.
— Это, ну, как сказать, в принципе, совсем не страшно, — опять вмешался Матвеенков с такой наивной простотой, словно считал, что кровь у людей находится в желудке.
Утром у институтской поликлиники собрались все, кто был согласен заплатить кровью за стакан вина, обеденный талон и двухдневную свободу.
Бирюк, как ветеран донорского движения, перемещался от компании к компании и настраивал народ на наплевательское отношение к потере крови.
— У вас комары за год больше выпивают, — приводил он самые крайние аргументы. Наконец, доноров завели вовнутрь и начали систематизировать по группам крови. Фельдман был единственным, у кого группа оказалась четвертой.
— Самая жадная кровь, — заметила молоденькая медсестра, — в нее можно влить любую, а она подходит только к самой себе.
— Я надеюсь, расценки на все группы одинаковы?
— Вы же сдаете безвозмездно! — возмутилась сестра.
— Это я так, к слову, — отвертелся Фельдман.
Бирюк продолжал руководить. Он советовал не торопиться, побольше пить чаю с печеньем, что повышает содержание в крови какой-то ерунды, которая делает кровь более ценной. Матвеенков бравировал перед входом в клиническую лабораторию. Сосисочки его пальцев мелькали то тут, то там, выказывая полнейшую невозмутимость.