Объяснялся Фельдман всегда самыми невинными словами, так что все виндикации хозяев теряли юридическую силу.
— Моли бога, что книга Татьянина, а не Артамонова, — сказал Мучкин. — Я бы тебя вмиг сдал.
— Как будто я собираю для себя! — возмутился Фельдман. — Вы что, не читаете эти книги! Никто из вас шагу не сделал в городскую библиотеку! Все кормитесь отсюда! — пнул он ногой чемодан под кроватью.
— Мы, это… в смысле… вернуть, — заворочался Матвеенков.
— Зачем? Если вернуть, они потеряются и затреплются все равно. И сгинут. А тут они все целы, все в полном порядке. Я отдам, но потом, после института. Если их захотят взять. В чем я лично сомневаюсь.
НЕВЕЖЛИВОСТЬ КОРОЛЕВЫ НАУК
— Сил нет! — пожаловался Гриншпон Бирюку. — Переводы замучили. Карпова нас просто взнуздала!
— Переводы? — переспросил Бирюк. — Кто у вас по математике?
— Читает Гуканова, по практике — Знойко.
— Дмитрий Василия? И ты плачешь! Тебе известно, что Знойко — человек с большой буквы? Он знает три языка. Вы его привлеките. Так и скажите: довольно, Дмитрий Васильевич, ваших интегралов! По английскому — сплошные завалы. Смело подсаживайтесь с текстом. Прямо на занятиях. Никуда не денется. Он безотказный. Будет работать, как трансформатор. Тыщи, хехе, вот проблему нашел!
Гриншпон опрометчиво поделился новостью. На Знойко насели. Дмитрий Васильевич попыжился, помялся и начал переводить. Без словаря, прямо с листа. Группе это представлялось какой-то игрой, несерьезностью, шуткой. Когда кто-нибудь переигрывал и в просьбу перевести пару абзацев подбавлял толику веселой наглятинки, чувствительные единицы впадали в неловкость. Обстановка на практической математике стала отступать от начал, заложенных группой в Меловом.
Особенно на ниве ускоренного перевода преуспевал Климцов. Он испытывал наслаждение от того, что взрослый человек безропотно подчиняется. Когда Климцов подсаживался с текстом, Знойко терял последнюю волю. Климцов бесцеремонно обращался к нему на ты и совершенно не задумывался, откуда у гениального человека столько безволия. Было непонятно, зачем Климцов втянулся в игру, английский он знал лучше других.
— Знаете, — сказал Кравцов, — Дмитрий Васильевич не всегда был таким. Если верить брату, не так давно Знойко представлял собой интересной наружности мужчину.
— Заливай! Что-то не верится, чтобы у него так быстро выпали волосы и распухли щеки!
— Нехорошо смеяться над физическими дефектами, вступилась Татьяна.
— У него не дефекты, у него одни эффекты!
— Так вот, — Кравцов поудобнее устроился на подоконнике, — в свое время Дмитрий Васильевич женился по любви и прилежно занялся наукой. Сотворил кандидатскую и намеревался представить ее в двух вариантах — на русском и на английском. Не успел он перевести, как жена сбагрила диссертацию близкому другу. Знойко любил жену и простил промах. После чего состряпал еще одну кандидатскую. На французском. Жена сплавила налево и этот скромный труд. На третий рывок в немецком исполнении у Дмитрий Василича не хватило морали. За одну ночь он посерел, потом зажил отшельником и деградирует посейчас.
— Байки, — сеял сомнения Артамонов, — из-за таких пустяков человек не может сделаться параноиком.
— Вспомни черчение, — навел его на доказательную мысль Кравцов. — Уведи у тебя пару раз перед защитой какой-нибудь курсовой, ты обошел бы Знойко по темпам падения!
— Я предлагаю больше не издеваться над ним, — сказал Кравцов.
— А кто над ним издевается? Мы просто шутим, состроил невинность Климцов.
— Шуточки добьют его.
— Если б только одна наша группа… Все равно остальные дотюкают, пессимистически заметил Нынкин.
— Может, на занятиях с нами он хоть чуточку придет в себя, — произвела рассуждения вслух Марина.
— Он не поймет, в чем дело, — продолжал Климцов.
— Как же английский? — спохватился Пунтус.
— Вот именно. Что вы расходились? Ну, пошутили немного, что здесь такого? — не отступал Климцов. Он вел все разговоры исключительно из чувства противоречия. Внутренне он согласился, что с этим пора кончать, но внешне держался до последнего.
— Эти шуточки похожи на игрушечный фашизмик! - сказала Марина. Рядом с Кравцовым она могла выиграть любую битву.
— Во загнула! — притормозил ее Климцов. Сухая керамика его голоса была неприятной в жаркой аудитории и походила на лопатой о кирпич.
— Просто нет более подходящих слов.
— Ну, раз нет слов, зачем тогда соваться, когда разговаривают взрослые.
— В дальнейшем я лично буду пресекать поползновения на Дмитрий Василича! — вмешался Рудик.
— Если от этого будет толк, — щелкнул языком Климцов.
— Будет, — пообещал староста.
Шутки на математике прекратились. Знойко с опаской прислушивался к тишине. Ее никто не тревожил. Его никто не разыгрывал. Но ожидаемого не произошло. От тишины Дмитрий Васильевич свернулся, как трехмесячный эмбрион. Почувствовав снисхождение, он стал сильнее заикаться и конфузиться. Стирал рукавом мел с доски не только за собой, но и за отвечающими. Словно ждал более крутого подвоха.
— Я же говорил, — радовался своему прогнозу Климцов.
Постепенно замешательство прошло. Знойко стал поднимать глаза, чего прежде никогда не делал. Обычно он рассматривал паркет или дырки в линолеуме. Наконец, все стали свидетелями кульминационного момента — Дмитрий Васильевич явился на занятия в тройке и галантно повязанном галстуке. Он был выбрит как никогда чисто и вызывал к доске исключительно по желанию, а не по списку.
— Да, кстати, — вернулся к давнишнему разговору Кравцов, — знаете, кому жена Дмитрий Василича спустила диссертации?
— Кому? — засуетился народ.
— Нашему завкафедрой математики.
— Жаль, что он у нас не ведет, — хлопнул по столу кулаком Забелин, — я бы довел его до черных дней.
— А жену Дмитрий Васильевич порешит, — сказал Пунтус.
— Точно, — подтвердил вывод Нынкин, — оклемается еще немного и порешит!
— Он великодушен, — сказала Татьяна.
— Если сам не догадается, я ему подскажу, — поклялся Усов.
— Я буду говорить об этом на Совете Безопасности ООН!
Жену Знойко не тронул. Он стал нормальным человеком. О давних математических проделках группа вспоминала, когда Карпова, устав от вечных отсрочек, начинала предъявлять векселя. 76-ТЗ постоянно была должна ей в общей сложности до полумиллиона знаков перевода газетного текста. Львиная доля приходилась на Нынкина.
— Да, — говорил он, — зря мы перевоспитали Дмитрий Василича. Успеваемость по иностранному заметно упала.
— Зато теперь на него приятно посмотреть, — сказала Татьяна. — Один костюм чего стоит!
— Даже лысина стала зарастать, — сказал Усов.
Сессия началась без особых судорог.
— День защиты детей, — прочитал Артамонов на календаре, уходя на экзамен по математике. — Увы, пока им ничем помочь не можем.
Профессор Гуканова была женщиной с неустойчивым отношением к жизни вообще, и к студентам в частности. Характер у нее был на редкость скверноватый. Математика, как королева наук, теряла все свои прелести. Гукановой постоянно не везло. То дочь ее с третьего захода не поступала в МГУ на физфак, то еще что-нибудь понепристойнее. Было непонятно, из-за неудач ее характер сделался таким, или из-за характера ее постоянно преследовали неудачи, но, в любом случае, перед сессией от нее ушел третий по счету муж. В преподавательской деятельности Гуканова основывалась на теории больших чисел. Она не помнила в лицо ни одного студента.
Гуканова рассчитывала расправиться с противниками королевы наук беспощадно. На зачетной неделе она устроила коллоквиум. Несмотря на хороший исход, сделалась злая, как гарпия. Она посчитала, что хоры и отлы на коллоквиуме — не что иное, как случайности, результат ее недосмотра и упущений. После коллоквиума Гуканова пригрозила, что в сессию многие попляшут, особенно те, кто получил хорошо и отлично.
Ждали повального отсеивания. Откуда ей было знать, что бесподобные сдвиги группы — дело рук Знойко. В благодарность за возвращение к жизни он натаскал 76ТЗ по всем разделам настолько здорово, что многие сами удивлялись успехам. В неслыханно короткий срок Дмитрий Васильевич вдолбил в головы студентам весь курс. Ему бы работать в детском саду — он на пальцах объяснял такие сложные функции и ряды, какие Гуканова с трудом доводила до студентов графически. Не забывал и про английский. Если удавалась свободная минутка, он от души предлагал помощь. От нее было трудно отказаться. Делалось неудобно, словно ему в обиду.